вуют языки, если только не закомплексованы; как их отцы замирали, фотографируясь для Доски почета, так и в разговоре с иностранцами дети костенеют, хотя порой знают об их странах больше, чем сами иностранцы.
– Еще кофе, – попросил он буфетчицу. – И бутерброд с сыром…
– А ваш обязательный фужер шампанского на дорогу? – Женщина работала здесь давно, а Степанов летал часто.
– Врачи сахар в крови нашли. Пить можно только водку.
– Хотите?
– Черт его знает.
– Значит, не хотите.
– Хотеть-то хочу, – улыбнулся он, – да вот надо ли?
Когда он уезжал из своей мастерской, дочь сказала: «Па, это плохо, когда сахар, сиди там на диете и не пей». – «Обязательно, – ответил он, – обещаю тебе, Бэмби», – хотя знал, что пить придется и никакой диеты выдержать не удастся, никакого режима, сплошная сухомятка.
Дочь решила выйти замуж; Степанов просил ее подождать; она возражала: «Игорь не может работать, па, он перестал писать, пойми, у нас скорее союз единомышленников, и потом, ты знаешь, я ведь, как мама, пока сама не пойму, что не права, не смогу никому поверить, даже тебе». – «Но это плохо, Бэмби, поэтому, наверное, у меня и не сложилось с мамой, что она верила только себе, своему настроению, своему чувству». – «Не надо об этом, па». – «Хорошо, ты права, прости… Я ведь встречался с твоим Игорем, мы с ним обедали в Доме кино… Не знаю, мне показалось, что тебе будет с ним очень трудно и все это окажется ненадолго у вас». – «Почему?» – «Потому что он – эгоцентрик и пессимист… Для него обычная человеческая радость есть проявление низменного настроения ума… Знаешь, по-моему, “я” – это худший из продуктов воображения… Парень слишком много думает о себе, так нельзя». – «Что ты предлагаешь?» – спросила дочь, и Степанов понял, что она все равно не послушается его, но тем не менее ответил: «Я предлагаю испытать друг друга».
Ему нравились выражения «бой френд» и «герл френд»; он впервые столкнулся с этим лет пятнадцать назад в Нью-Йорке в доме своего коллеги; тот познакомил его с сыном и девушкой: «Это герл френд Роберта, ее зовут Лайза». Степанову было неловко спрашивать, что это за термин «герл френд», хотя дословный перевод ясен: девушка-друг. Потом только он узнал, что в американских семьях родители перестали корить детей за связь, не освященную церковным таинством бракосочетания; пусть узнают друг друга, пусть поживут вместе, сняв себе комнату; дорого, но что поделаешь, можно подкалымить, наняться грузчиком или мойщицей посуды, зато нарабатывается опыт, а это великая штука – опыт, никаких иллюзий, розовых мечтаний при луне и безответственных словес о будущем счастье… Подошли друг другу, прожили год, два, три, ну что ж, заглянули в церковь, чистая формальность, да здравствует опыт, они ведь проверили себя, напутствие пастора – некая игра в торжественность, пускай…
Надя, когда узнала от дочери об этом его предложении, позвонила в мастерскую: «Это бесстыдно с твоей стороны, ты ее толкаешь в распутство, так не поступает настоящий отец!»
«Ладно, – подумал он тогда, – что ж делать, пусть я буду не настоящим отцом, и это переживем, не то переживали, но я был прав, как я был прав, когда забрал девочку из восьмого класса и отправил в училище живописи; человек должен делать то, что в нем живет и требует выхода; английская спецшкола для папенькиных детишек еще не счастье и даже не профессия, культурный человек может сам выучить английский. И теперь я прав, – сказал он себе, – нельзя жить одними эмоциями, они хороши, когда садишься за машинку или берешь кисть… Это совсем не обидно, потому что это правда, когда я сказал, что нельзя жениться, пока не кончили институт: хороша себе семья, если мама готовит обед, а папа дает деньги на платье; самостоятельность любви не может существовать вне самостоятельности быта…
А что будет, – подумал он, – если я сломаюсь? И не останется сил на то, чтобы писать романы, сочинять сценарии, сидеть на репетициях пьес, вылетать на события, жарить себе свекольные котлеты, править верстку, бегать за слесарем, когда потек кран, ругаться с редакторами, помогать друзьям, торчать на художественных советах, ездить на техобслуживание, выступать на пресс-конференциях, заходить за заказом к Ирине в “Новоарбатский”, заседать на редколлегиях и привозить кости псу? Что будет, если я не смогу дальше обходиться без помощи женщины, которая возьмет часть моего бремени на себя? Как отнесется к этому моя Бэмби? Она поймет, – успокоил он себя, – да и потом, вряд ли найдется такая женщина – с моим-то характером, с моим норовом… Ну а все же если? – спросил он себя. – Ты только представь себе это. Нет, ты не уходи от вопроса, ты ответь, ведь это ответ самому себе. Ну и что? Отвечать себе, если только честно, еще труднее, чем кому-то другому… То-то и оно, лгать не хочешь, а ответить правду боишься, потому что это будет большая беда, если дочь не поймет, а наверное, не поймет, потому что жалеет Надю; несчастье, как и радость, делится поровну между родителями, которые живут поврозь; отец не имеет права на счастье, если его лишена мать… Ну а если наоборот? Если мать счастлива,
