– мы не видим. Там все профессора для нас с вами – архангелы и пророки.
– А зачем в чужие области вникать? Будем ориентироваться на наших… Раз существую я – значит есть еще люди, такие же, как я. Вот, например, Коля. Да и вы…
– А кто тебе сказал, что я такой, как ты? Может, я – волк? Возьму сейчас тебя и съем!
– Видали мы таких волков! – Дмитрий Алексеевич улыбнулся.
Но Араховский поднял палец.
– Вы говорите красивые слова, но все это – гарольдов плащ. В жизни все суровее и прямее. Пойдите в наше министерство, в отдел изобретений, или в НИИЦентролит к вашему Авдиеву, и там вы найдете на полках подтверждение тому, что я говорю. Десятки, сотни гробиков – и все ваша братия, изобретатели. Девяносто пять процентов – макулатура, пустая порода, ей и место в гробу. Но пять – настоящий радий, и он там будет лежать, пока не протрубит архангел. Свита ее величества науки – они спецы хоронить.
– А кто же все-таки вы? – спросил Дмитрий Алексеевич.
– Я – старый енотишко. Побежденный. Когда-то и я, как вы, выбегал из норы, лез в самую гущу. А сейчас я – енот-калека. Меня спасает только защитная окраска. По принципу «открой глазки, закрой ротик». Ротик закрою и сижу в углу, подальше, хе-хе, от драки! – Он умолк, с минуту сидел, вздыхая, покачивая головой. – Нет, – сказал он вдруг. – Я, конечно, другой. Потому что я не устаю верить. Увидел вас – и надежда затеплилась. И Колька – другой. Правда, еще желторотый, но Урюпин его уже боится. Вот был у нас начальником один светлый человек. Убрали. А сюда – волчка серенького…
– Урюпина?
– Да. Вы его еще не знаете. Это во-олк! Люпус! Назначили – и надежда моя погасла. Увидел вас – опять надеюсь. Дмитрий Алексеевич! Помните, как Брюсов сказал: «Унесем зажженные светы в катакомбы, в пустыни, в пещеры», – он не прав! Когда они зажгутся, мы уже не можем их уносить! Вот скажите – что делать с ними, с зажженными светами? Я уже гашу мысли, нашел способ: изобретаю для спиннинга блесну, не задевающую за коряги. Я ведь рыболов. Или по садовому делу придумываю какую-нибудь мелочь. Замечательно! С тем же огнем! Увлекусь – время и проходит. Вы понимаете, какая беда! Мыслитель не может мыслить!
– Так вот что, Кирилл Мефодьевич, – сказал Лопаткин и положил кулак на столик. – Я вам протяну еще руку. Поняли? Живите и надейтесь…
– Какой же ты идеалист, как я погляжу! – Араховский с грустной, усталой улыбкой стал смотреть вдаль, в сумерки. – Ах, какой идеалист! – Он покачал головой.
– Кирилл Мефодьевич, я вам клянусь, что так будет!
– Клянись, клянись. Спасибо и на том. А пока, раз ты такой, буду помогать тебе я. Хочу тебе заповедать несколько тезисов. Как-нибудь придешь…
– Кирилл Мефодьевич! Давайте с вами выпьем за зажженны светы!
– Это как же понимать?
– А так – за то, что их нельзя ни унести в пустыни и пещеры, ни погасить. За то, что они живучие. Чтоб продолжали гореть. Людям на радость…
– А кому-то и на муку! Бог с тобой, давай выпьем.
Араховский
