словно этими словами о хорошем самочувствии Барабанова могла повредить ему, потухшим голосом стала объяснять, как прошла пуля, что еще три миллиметра левее – и все было бы кончено.
– Но сейчас-то хорошее, говорите? – переспросил Серпилин.
– Признали транспортабельным.
– В сознании?
– В сознании.
Она угадала, что Серпилин захочет увидеть Барабанова, но не знала, хорошо это или плохо.
– Как врач не возражаете? – спросил Серпилин, подходя к задней дверце санитарной машины.
– Не возражаю, товарищ генерал.
Он открыл дверцу, влез в машину и снова прикрыл за собой дверцу. В машине было полутемно.
– Ну что там, Соня? – тихо спросил Барабанов.
Серпилин на ощупь передвинулся вдоль откинутого по борту сиденья и увидел лицо лежавшего на подвесных носилках Барабанова. Глаза у Барабанова были открыты и с удивлением смотрели на Серпилина.
Но Серпилину не пришло в голову объяснять, как он встретил их машину и почему оказался здесь, – все это было несущественно.
– Как себя чувствуете?
– Говорят, буду живой, – слабо, но внятно сказал Барабанов.
И, облизнув языком губы, добавил:
– Не думал, товарищ генерал, что еще раз увижу вас в своей жизни.
И по тому, как он это сказал, Серпилин понял: «Нет, не лукавил Барабанов с собой перед дулом пистолета. Не было у него никаких „а вдруг“. Испытал человек смертельный удар совести и лишил себя жизни. Остальное – случайность».
И хотя по логике установленных порядков попытка к самоубийству не смягчала вины Барабанова, а только усугубляла ее, Серпилин, наклонившись к Барабанову и глядя ему в глаза, сказал:
– Поправляйтесь. Штрафного батальона для вас требовать не буду.
И, помолчав, добавил:
– На снижении в звании настою. А штрафного не ждите. Когда вернетесь в строй, возьму командиром разведроты.
– Теперь из партии исключат, – тихо вздохнув, потому что глубоко вздыхать ему было больно, сказал Барабанов.
– Все равно возьму на разведроту, – сказал Серпилин, совсем забыв в эту минуту, что, скорее всего, он уже не будет командовать своей дивизией.
– Семье комбата пол-аттестата своего отдам, – вдруг сказал Барабанов. – Когда после операции очнулся, загадал: если живой останусь, буду переводить. Значит, такая судьба! А что, – помолчав, прибавил он так, словно Серпилин собирался возразить ему, – я холостой, и матери нет.
О женщине, стоявшей там, у машины, на дороге, он даже и не вспомнил. «Не жена и женой не будет», – подумал Серпилин.
– Ладно, поправляйтесь.
Но Барабанов задержал его взглядом.
– Если хотите, сами напишите жене комбата, что я в его смерти виноват. Пусть знает.
– Не буду, – сказал Серпилин. – Если напишу, аттестат от вас не примет.
Он
