Степанович, расскажите, пожалуйста, поподробнее, что произошло сегодняшней ночью?
На грубоватом лице Федосеева проступили новые морщины: похоже, что подобное воспоминание было не из самых приятных в его жизни.
– Ну… В этот день все было как обычно, ничто такого не предвещало, – начал уныло охранник. – Я тут у нас за смену отвечаю и слежу, чтобы у меня во всем порядок был. – Кончики пальцев правой руки нервно забарабанили по поверхности стола. – Проверили все замки, печати. Позвонили в центр, сообщили, что все нормально. Потом я пошел к себе.
– Так, продолжайте, что было дальше?
– Вот в этой комнате все и произошло. Слышу – дверь открылась. Я думал, что это Семен. Он со мной о чем-то поговорить хотел. Я поворачиваюсь и вижу, что в каптерку два человека входят, а в руках у них обрезы…
– Лица их рассмотрели?
– Да какой там рассмотреть, – махнул рукой Федосеев. – У них на головах шапки были, ну такие, что лица закрывают… Маски, в общем, только дырки для глаз.
– И что же было потом?
– Чего греха таить, струхнул я, – честно и виновато признался Иван Степанович. – Спрашиваю: что вам надо? А один из них, тот, что был повыше, неожиданно рассмеялся и говорит: «То, что нужно, уже забрали». И оружием в меня целит. – Дядька всплеснул руками и произнес: – Ну, поймите меня правильно, ну не железный же я, в конце-то концов! Думал, под себя сейчас схожу. Ничего, обошлось. Не опозорился… Тут второй из-за спины выходит и так по-простому спрашивает: ну что, мочить, что ли, его будем, как тех двоих? Я хочу спросить, что там с ребятами случилось, а не могу, чувствую, язык к небу пристал и отковырнуть его никак не получается. Тот, что повыше, отвечает: погоди, дескать, успеется…
Полковник насторожился:
– Он обращался к нему как-нибудь? Ну, скажем, называл его по имени, может, прозвище какое употребил?
Федосеев всерьез задумался: губы его напряженно сжались, отчего по щекам в разные стороны пошел веер морщин.
– Что-то не припоминаю… Кажется, они как-то друг к другу без личностей обращались. А может быть, я просто подзабыл, да и не думалось в то время ни о чем больше, как о собственной шкуре, – честно признался Иван Степанович.
– Ладно, продолжайте. Что было потом?
По разбитому лицу Федосеева было видно, что воспоминания ему даются не без труда. Он растер пальцами виски и продолжал так же безрадостно:
– Спрашивает меня: драгоценности, деньги есть? Я взмолился, говорю: да откуда же, сынки, у меня деньги? А потом, даже если бы и были, разве стал бы я их на работу таскать? А он мне хрясь прикладом в голову. Я и повалился на пол, думаю, пробил черепушку-то. В мозгах все гудит. По щекам кровь, – совсем уныло сообщил Иван Степанович. – Спрашиваю: за что же ты меня так уделал? А он мне с ехидцей так сообщает: дескать, ты меня не рожал, чтобы сынком называть. А если еще раз услышит, то я пулю схлопочу. Ну, я и заткнулся. А тут он у меня дальше спрашивает: «Если у тебя денег нет, то, может быть, у твоих напарников имеется?» Я отвечаю: так у них и спрашивайте,
