готов в двадцать минут собрать все оставшиеся вещи (которые лежали как ни в чём не бывало, без особого вроде бы порядка) и разом испариться. Собрать всё до соринки. Пункт седьмой: никогда не оставлять следов своего пребывания. Никаких личных вещей. Записок. Предметов. А главное – персональных артефактов. Д. произнёс эти два слова обыденным тоном, и, когда Клеммен не выдержал и спросил, что это такое, тут же объяснил. Клеммен и сам не понял, отчего вдруг так быстро покраснел. Вроде бы ничего непристойного в объяснениях нет. Каждый понимает в меру своей испорченности.
Короче говоря: на пол не плевать, обрезки ногтей не оставлять, любовью не заниматься. Устроить здесь последнее, правда, при характере хозяйки, было бы приключением не менее захватывающим, чем, скажем, стянуть золотое ожерелье из драконовой сокровищницы. Не попадёшься – век будешь помнить, ну, а уж если попадёшься, тем более…
Впрочем, пункт восьмой весьма строго отзывался обо всех возможных интимных связях. Он их попросту запрещал. Точнее, запрещал все, не благословлённые Д. или более высоким начальством. Но как-то у Клеммена не хватало воображения представить, как он подходит к иронически улыбающемуся Д. и просит этого благословения, будь оно неладно. То есть, разрешения. Пока не подписал этот контракт, ничего подобного и в голову не приходило.
Великие боги, что только в голову не лезет! Надо пройти проветриться. Да и к Храму подойти поближе, посмотреть. Красивые у них, ольтов, праздники, ничего не скажешь. И не пышные чрезмерно – взгляд не режут – и не очень приметные: можешь пройти мимо и не заметить. Но если заметишь, глаз не оторвёшь.
Стоически выслушав последние семейные новости своего гостеприимного приюта, юноша оделся – во вчерашний выходной костюм – и откланялся. Именно откланялся, буквально: хозяйке это было приятно, а подобным церемониям Клеммена хорошо обучили.
Д., конечно, купил меня на любопытство. По большому счёту. Разумеется, я ему совершенно по-человечески благодарен: оставаясь Ланенсом, я бы кончил свои дни в какой-нибудь вонючей канаве. Но отец мой не переставал повторять, что ничего даром не делается – да и сам Д. частенько повторяет эту же мудрость. Со временем мне стало любопытно: чем буду расплачиваться?
Потратились они на меня изрядно. Пока я год странствовал, огибая Большую Землю, следили за мной непрерывно. Причём так, что и не заметишь. Как-то я спросил – в шутку, помнится, – знает ли Д., чем я занимался в Паэроне тогда-то и тогда-то. И тут он покопался в столе, выудил оттуда прозрачный шарик и ответил на вопрос.
Тут шутки и кончились.
Вначале я страшно испугался. Что теперь, всю жизнь оставаться под надзором? Но Д. мне быстро объяснил, что дело обстоит не совсем так. Если необходимо, сказал он, то не составит – скорее всего – большого труда подробно выяснить любую деталь. Но под постоянным надзором люди находятся только в исключительных случаях. И невозможно, и незачем постоянно держать всех в поле зрения.
