устали, расслабились. Тихий лес, пустая дорога, ни души вокруг. Петр успел крикнуть, пытаясь предупредить, но очереди ударили в упор, сметая бойцов. Они с Карамышевым уцелели – двое из десяти.
– Дурак ты, Кондратьев! – с чувством выговорил лейтенант. – Делать нам больше нечего, как друг по дружке стрелять. Там, в селе, полторы сотни бойцов, и ни одного командира, кроме нас с тобой. Мы их должны к своим через фронт вывести. И выведем. Ты выведешь!
– Почему – я?
Петр прикрыл глаза, чувствуя, что вот-вот заснет. Нельзя, ни в коем случае нельзя… Его неудержимо тянуло туда, в темную пропасть, где можно ни о чем не думать, не вспоминать.
«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг».
– Эй! – Резкий окрик энкавэдэшника заставил вздрогнуть. – Не спи, трибунал проспишь! Спросил, значит, ответ выслушай. Выведешь нас потому, что, во-первых, ты старший по званию, товарищ техник-интендант 1-го ранга. А во-вторых… Везучий ты, Кондратьев. Вот и поделись везением. Авось зачтется!
– Не зачтется.
Петр мотнул головой, заставил себя встать, вдохнуть горячий летний воздух, выбивая заполнившую горло пыль. Нагнулся, поднял «Токаревку», прикинул, сколько осталось патронов.
– Не зачтется, лейтенант. Ладно, пошли!
Над головой сомкнулись зеленые кроны. Легкий ветер обвевал разгоряченные лица, но треклятая пыль не желала исчезать. Она была, казалось, всюду – на траве, в воздухе, на потрескавшихся губах…
11-й механизированный корпус генерала Мостовенко, куда Петр попал в феврале, перестал существовать незаметно, сам собой. Сначала, после того как их подняли по тревоге, они ехали по разбитым проселкам – не на запад, откуда ждали врага, а на юг. Затем повернули обратно, затем… Начались бомбежки. Кондратьев увидел первые брошенные танки – не подбитые, не поврежденные, просто брошенные, с топливом и с полным, нерасстрелянным боезапасом. Три дня назад незнакомый полковник отдал приказ уничтожить уцелевшую технику и уходить на восток мелкими группами. Сутки шли в составе батальона, но оказалось, что батальона тоже нет, нет командира, нет заместителя по политчасти… Командир исчез с концами, а вот куда делся батальонный комиссар, Петр заметить успел – и удивился, где товарищ Могиляй умудрился раздобыть приличный штатский костюм.
Не иначе на горбу волок или ординарца приспособил.
Все эти дни Кондратьев оставался спокоен – странным, «стеклянным» спокойствием. Словно происходящее никак его не касалось и коснуться не могло. Именно сейчас он даже не понял – нутром прочувствовал, что волноваться незачем. Мене, мене, текел, упарсин. Чему должно случиться, непременно случится. Лично с ним, с увязавшимся следом лейтенантом-особистом, взявшим подозрительного техника-интенданта «на карандаш»…
– Ты сказал, не зачтется, Кондратьев. Почему?
Оказывается, лейтенант не пропустил случайно вырвавшиеся слова мимо ушей. Петр покосился в его сторону. Промолчать? А, собственно, зачем?
– Для тех, кто в Москве, мы – мертвые. Или
