поезда, который они
пропускают. Ох уж эта маята дальних дорог и станционных ожиданий! Особенно после службы,
когда так хочется домой.
– Нет, ну почему это я должен здесь торчать?! – взрывается, наконец, Роман. – Меня дома ждут,
а я тут сижу тебя, такого принципиального, уговариваю! Тебе до дома уже рукой подать, а мне до
Читы ещё пилить да пилить…
– Э, да ладно! – махнув рукой, соглашается Витька. – Как-нибудь сторгуюсь с таксистом.
Когда уже в тёплых мягких сумерках молодые спортивные дембеля поднимаются в вагон, то
останавливаются ошеломлёнными: на окнах – крахмальные занавесочки, на полу через весь пенал
коридора – мягкая дорожка, перед которой хочется разуться. Но главное – встречают их две
красивейшие проводнички, примерно ровесницы. Наверное, тот, кто стоит над всеми нами (если он
всё-таки есть), поняв, что нужно вчерашним солдатам, дарит им эту невероятную встречу. Хотя, с
другой стороны, кто же ещё, если не красивые девушки, должны работать в поездах
международного следования? Можно бы и сразу об этом догадаться!
Едва аккуратные дипломатики новых пассажиров оказываются приткнутыми в купе, как Витька
бежит знакомиться. Роман никогда до этого как-то не присматривался к его внешности: рожа да
рожа, примелькавшаяся за два года, но теперь он пробует взглянуть на Витьку свежим,
оценивающим взглядом. А там, как ни приглядывайся, всё равно смотреть не на что. И куда он
только суётся со своей круглой, как арбуз головой, с огромным ртом, со сплюснутым на пол-лица
носом? На заставе Витьку называли Муму. Правда, не из-за внешности. Допустимо ли быть
проводником служебной собаки, носить фамилию Герасимов и не зваться при этом Муму? Для
сослуживцев это было бы непростительным: зря что ли Тургенева-то в школе проходили? Весёлый
Витька на Муму не обижался, иной раз сам шутливо подтявкивал и этим обезоруживал всех.
Романа на заставе звали Блондином, но как-то с оттенком иронии: мол, ах-ах, какие мы из себя. И
всё это лишь из-за того, что под ярким солнцем пустыни его чуб стал совершенно светлым, а лицо
– коричневым, ещё более усилив его «блондинчатость». Но Роману, конечно же, больше нравится
своё второе прозвище – Справедливый. Это, пожалуй, уже не прозвище, а статус. Оно появилось,
когда он уже был «дедом». Так прозвали его солдаты первого года службы, а одногодки
посмотрели, прикинули и решили, что, конечно, Блондин-то он Блондин, а по сути – и впрямь:
Справедливый. Так уж выходило, что многие общие разговоры почему-то заканчивались его
репликами. Он посидит, послушает, а потом выдаст своим спокойным, густым басом какую-нибудь
единственную фразу, после которой и говорить уже не о чём. Всё – «базара» нет.
Странное ощущение
