С утра уеду. Если что, будить не стану.
– Ты это… – Костик встал, шагнул прочь из кухоньки, но остановился на дорожке. – Ты не дергайся зря. Ничего с Томкой не случится. Знаешь, вот чувствую я. Она не из тех, кого можно сломать. Да что там сломать – даже подступиться. Вот нутром чую. Знаешь, у нее в паспорте, новеньком кстати, меняла зачем-то…
– Потеряла старый, – заметил Павел. – Или украли.
– Потеряла? – недоуменно хмыкнул Костик. – Скорее я забуду, как к моему центру ехать, чем Томка что-то потеряет. Ну не столь важно. Так вот у нее в паспорте возраст – ну двадцать два года получается? Почти двадцать три. И то сказать: так посмотришь – ну лет восемнадцать. Потолок – двадцать. А в глазах – все пятьдесят.
– Мне так не казалось, – мотнул головой Павел.
– Ну я тоже особо не вглядывался, – хмыкнул Костик. – Охота была кролику с удавом в гляделки играть.
Сказал и поплелся по узкой дорожке к дому. Павел задул свечу и откинулся на подушку.
Пес с утра к диванчику не подбежал и холодным носом в руку не ткнулся. Павел потянулся, поднялся, помахал руками, потыкал вилкой в грибы, прогнал с тарелки бекона осу, отщипнул кусок хлеба. Голова не болела, но казалось, словно струна была натянута в воздухе, хотя никакого гудения не доносилось. Павел недоуменно поморщился, погремел алюминиевым рукомойником, с сожалением потрогал колючий подбородок, выщелкнул из блока подушечку жвачки. Вспомнил последние слова Костика, усмехнулся. Не была Томка удавом. Да, пожалуй, могла и разорвать любого, кто встанет на пути маленькой семьи пока еще из двух человек, но удавом не была. Хотя и кроликом тоже. Скорее – дикой кошкой. Похожей на абиссина, что жил в холостяцкой квартире Дюкова. Или на что-нибудь покрупнее и опаснее. Но не на удава. Нет.
– Заспался твой тесть, Костик, – пробормотал Павел и пошел к дому.
10
Пес лежал в луже крови у крыльца. Голова была вывернута набок, пасть закрыта. Язык свисал меж клыков.
Павел огляделся. Из-за усыпанных плодами яблонь торчали коньки соседских дач. Где-то в отдалении квохтали куры, тявкала маленькая собачка, щебетали скворцы. Холод начинал переползать со спины на грудь и затылок.
– Почему же ты не залаял, большой и умный собак? – с дрожью прошептал Павел и сдернул с веревки несколько прихваченных прищепками полиэтиленовых сумок. Кровь растеклась по замощенному плиткой двору метра на два, разбрызгалась в стороны, смешалась с дождевой водой. Дверь в домик была приоткрыта.
«Убили или во время дождя, или перед дождем, где-нибудь часа в три ночи», – почти безучастно отметил Павел, сунул ноги в пакеты, прихватил их узлами, надел такие же пакеты на руки. Достал из кармана нож, выкинул лезвие. Переступая через потеки крови, поднялся на крыльцо, оглянулся. Хребет пса был перерублен сразу за ушами. Голова едва держалась. Сердце Павла заухало в груди, но не из-за того, что то же самое могло произойти и с ним, спящим. Из приоткрытой двери пахло
