этой вакханалии убийств, все громче и громче ритмично
щелкала пальцами и язвительно смеялась:
– Вы разве мужчины и воины?!! Да я лучше проведу медовую ночь с вашими шлюхами, чем с вами!!!
Через два десятка ударов ее сердца, все рабыни были вытащены за волосы из клетушки, в
которую они от страха забились, и тут же обезглавлены…
В самом центре воющей, уничтожающей саму себя своры бывших людей Марта, теперь
аритмично хлопая в ладоши, внезапно начала танцевать в каком-то пугающем, рваном
ритме. От ее тела стал отчетливо исходить приторный запах давно увядших цветов, зрачки заполыхали янтарным огнем, вытягиваясь в вертикальную черту, и в них
заплескалась жажда крови хищника вышедшего на охоту. Она танцевала Макабре –
«пляску смерти Разума» Первой Матери Великого Дома Ибер, пляску уводящую любе
мыслящее существо в царство сумасшествия вседозволенности…
Макабре была ужасна как первородный грех и как первородный грех безумно
притягательна. Все звериное, что человек прячет даже от самого себя, она вытягивала из
сознания убивающих друг друга вчерашних друзей и братьев, своими движениями. Ее
тело, в обещании запредельного, гадко-сладкого удовольствия, изгибалось так, как
никогда не смогло бы изгибаться тело человека. Каждый жест ее животного танца говорил
стае: «Вам можно теперь все чего вы боялись и стыдились. Ничему нет преград».
Вавилонская Блудница, Сестра Лжи так ее мог бы сейчас назвать жрец еще не рожденной
религии из другого мира, подымая в страхе перед собой крест и, в то же время, до спазма
в чреслах, желая очутиться в объятиях этого создания. Но кто знает, появится ли теперь та
религия, да и сам тот Вавилон, после того, как эта женщина очутилась внутри Шу забытой
крепости? Однако давай не будем заглядывать в Книгу Судеб, читатель. Пусть все идет
свои чередом.
Женщина последний раз хлопнула в ладоши, завершив наконец танец, и медленно, из-под
полуопущенных век оглядела заваленный трупами двор крепости. Сейчас это место было
похоже на скотобойню, где закончили орудовать топорами безумные мясники. К ее
удивлению, тот, которого мать в далекой, не этой жизни когда-то назвала Джахи, по
странной прихоти судьбы остался жив. Весь в крови, опираясь на обломок копья, он, пошатываясь от усталости, спотыкаясь об изрубленные тела бывших подчиненных, подошел к женщине и хрипло произнес:
– Я последний. Ты моя!
Она покорно склонила голову ему на грудь:
– Да, великий воин…
Потом чуть отстранилась, нежно-нежно улыбаясь, неуловимо стремительным ударом
вытянутых в живое лезвие пальцев узкой ладошки разорвала ему брюшину и, сомкнув
пальцы, вырвала печень. Невинно глядя в начавшие тут же стекленеть,
