сообщаю я ей. "Ничего, я думаю, это пройдёт", – говорит она, – "Знаешь, я в кино видела, что тёти с дядями писю в писю суют. Но мы так не будем. Мне кажется, это больно". Я с ужасом представляю, как пытаюсь засунуть свою в точно такую же у сестры и бледнею: "Нет, не надо. Всё равно ничего не получится".
Взрослые ушли на кухню. Её родители и мои родители сидят на табуретках вокруг квадратного раскладного стола, пьют чёрный чай без сахара с шоколадным вафельным тортиком и разливают по выпуклым рюмашечкам карий коньяк. А нам на алюминиевом подносе с цветочной чеканкой в комнату отнесли импортное какао с коричневым зайцем на жёлтой пластмассовой банке и по кусочку невесомого птичьего молока.
У неё есть дэнди. С полчаса мы очень серьёзно пытаемся пройти принца поочереди. Я всё время сваливаюсь на острые серые шипы в ямах, она проигрывает в поединке на саблях загорелым усатым мужикам в чалме и шароварах. Какао успевает остыть и покрыться плотной липкой масляной плёнкой, которая наматывается на чернёные серебряные ложечки. Птичье молоко уплетается со счастливыми улыбками всухомятку, и мы начинаем беситься.
У неё светлые-светлые волосы и голубые здоровущие глаза, как у кошки. Мы только приехали с танцевального конкурса из Видного на Москвиче её папы, где заняли в изнурительной, особенно во время джайфа, борьбе второе место. Я в классических брюках с высоким поясом и белой рубашке, огромная медно-коричневая копна мелких кудрей надёжно зафиксирована лаком. На ней свободная серая мини-юбка и белая кружевная блузка с декольте.
Она заскакивает на упругий диван, хватает боковую подушку и, припрыгивая на одной тоненькой ножке, нетерпеливо машет мне рукой. Я с хохотом залетаю к ней, наверх, и тут происходит нечто – она локтём проворно выключает в комнате свет и валит меня на спину. Скользкие белые пуговки моей сорочки всё время выскальзывают из ёё острых пальчиков, и мне удаётся вырваться из-под девочки, которая заметно меня сильнее, рвануть дверь и вылететь в залитый пыльным жёлтым светом коридор. Она выходит вслед за мной, вся насквозь разобиженная, и явно ничего не понимает в произошедшем. Я, впрочем, тоже.
Демон
Два непохожих ритма. Чужие и свои шаги. Свои шаги среди чужих
узнаёшь наощупь. Что-то покалывает, когда узнаёшь снаружи. Когда
твой ритм попадает в резонанс к ритму иного человека. И вы
идёте, два таких разных кошака, но совершенно одинаково, и не
понимаете, что вдруг случилось, всё страньше и страньше.
Даже не заметив того, кто шагал в ногу, ты запомнишь это
ощущение. И вспомнишь гораздо позже, когда лавина твоих соратников
подхватит тебя и понесёт к Зимнему – в последний раз.
Задумавшись об этих ощущениях, понимаешь, зачем солдат учат
маршировать.
Я кладу ноги небрежно, как проволочная кукла в руках марионеточника.
