глаза примерно к полудню. Играли, импровизировали, слушали наработки песен Лес и Джулиана. Иногда так увлекались, что даже забывали пожрать. Правда, выпить никто не забывал, особенно Уилл. Весь аппарат мы оставляли прямо там: маленький усилитель, гитары, мандолина и ситар Уилла, другое барахло. Он даже самостоятельно выучился играть на виоле да гамба: вот же нечего делать было чуваку. Ударные Джонно там же, а еще дряхлое, побитое жизнью пианино, которое мы выволокли из угла на середину. Джулиан иногда на нем поигрывал: «Зеленые рукава»[5] и пьески Джона Дауленда[6], которые вообще-то сочинялись не для фортепиано, но Джулиан здорово их интерпретировал.
И представляете, пианино оказалось идеально настроенным. Меня это с самого начала насторожило. Кто за ним следил? Дикость какая-то, особенно если учесть, что все остальное в доме держалось на соплях.
Многое там тревожило. Постоянно несло гарью, свежим древесным дымком, будто где-то рядом топили камин. Нас предупредили, что дымоходы не прочищались десятки лет, дрова в камин совать нельзя ни в коем разе. Впрочем, летом и без того тепло. Мы открывали окна, жгли ароматные палочки – запах гари не улетучился. В репетиционном зале пахло меньше, чем в остальном здании.
А еще тот жуткий птичий вольер: крохотная угловая комнатушка в глубине дома, возле старого крыла. Чуть больше стенного шкафа, с выходящим на запад слуховым окошком под самым потолком. Однажды утром, через пару дней после прибытия я пустился на поиски сортира. В «главном» туалете основательно засел Уилл, и я устал ждать, когда он выйдет. Должно быть, там он и осваивал эту долбаную виолу да гамба.
Толком в доме еще никто не ориентировался, и я в одних носках побрел по заднему коридору, тычась во все двери подряд, вдруг где-нибудь найду другой туалет. Ручки едва поворачивались, некоторые вообще не открывались, и я так и не узнал, что там внутри. Но большинство дверей вели в пустые комнаты; кое-где громоздилась вдоль стен старая мебель, иногда составленная друг на друга. Резные столы, кресла, шкафы, сундуки – ни дать ни взять безумная антикварная давка на выезде. Так я добрался до конца коридора, и осталась только одна дверь.
Она распахнулась будто сама собой: я только чуть-чуть тронул ручку, и она повернулась как по маслу. Я сунулся внутрь – и тут же зажал нос рукавом. Воняло гадостно, настоящей гнилью. Не дохлой крысой или кошкой, не мертвечиной вообще. И не канализацией. Совсем ни на что не похоже. Но запах был очень плотный, будто дышишь испарениями, какие поднимаются над трясиной или типа того, – хотя мне случалось бывать на болотах, но такой вони я в жизни не встречал, даже ничего близкого.
Не знаю, как меня не вырвало. Сдернул с головы бандану – волосы тогда отращивал, – закрыл морду. На полу что-то лежало, но толком не разглядеть. Сначала я решил, что это свернутые коврики, потому что там повсюду были старые восточные ковры. Крохотное оконце под самым потолком заросло паутиной и пылью, так что глазам пришлось
Английская народная песня XVI века.
Ирландский композитор и лютнист XVII века.
