Хайдеггера[98] и ищет необычное скорее в обычном, в привычном. Другими словами, удивление находится не на стороне объекта, а на стороне субъекта, на стороне восприятия: мы удивляемся не чему-то, а тому, как оно явлено нам, как оно показано нам. Привычное есть то, что само собой разумеется, то, что мы воспринимаем автоматически; что мы узнаем, но в собственном смысле слова не «видим»: то, на что мы смотрим глазами, но не замечаем, не ощущаем этого видения, и значит, не видим самой вещи.
«Автоматизация» для Шкловского связана с приматом рассудочного, когнитивного над чувственным[99]: привычное, то есть автоматически опознаваемое, и «ощутимое» исключают друг друга. «Мы не переживаем привычное, не видим его, а его узнаем»[100], – говорит Шкловский. Автоматизация опыта, составляющая суть привычки, делает незаметным течение жизни, а значит, необходимы все новые и новые художественные приемы, направленные на то, чтобы «вернуть человеку переживание мира»[101]. Роль остранения как «ноэтического принципа»[102] заключается в том, чтобы нарушить беспроблемное схватывание привычного мира; поэт по-другому соединяет слова, и читатель вдруг иначе видит описываемую вещь. В эстетическом опыте читатель получает доступ к особому способу восприятия предмета: «Целью образа является не приближение значения его к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета»[103].
«Восприятие», в отличие от «узнавания», ставит под вопрос уже готовые, вошедшие в привычку слои смысла; мы видим предмет «как в первый раз виденный»[104], говорит Шкловский. Вместо того чтобы оперировать готовыми смыслами предмета, к примеру названием, искусство обновляет смысл предмета: мы видим его по-новому[105]. «Ощущение» предмета, возникающее в эстетическом опыте, тесно связано с темпоральной структурой этого «особого вида восприятия»: отдельный момент узнавания вещи замещается сложным длящимся процессом: «…искусство <…> основано на ступенчатости и раздроблении даже того, что дано обобщенным и единым»[106]. Предмет больше не дан как некая единая сущность, но воспринимается посредством «ступенчатого построения»[107], посредством целого ряда этапов, не связанных между собой жестким образом. Для того, чтобы дать нам вещь как видимую, чтобы заставить нас заметить то, что мы обычно не замечаем, ощутимым должен сделаться медиум, тот посредник, с помощью которого вещь нам является: язык литературного произведения должен стать «трудным, “искусственным”, затрудненным, заторможенным». Тогда «восприятие на нем задерживается и достигает возможно высокой своей силы и длительности», что и прерывает автоматизм восприятия, заменяющего видение узнаванием[108].
Стремление деавтоматизировать смысл мира лежит и в основе гуссерлевского феноменологического ἐποχή: «Все сомнительно, все непонятно,
Хайдеггеровский анализ философского удивления как основорасположения см. в GA 45 S. 163–164.
Ibid.
Цветан Тодоров указывает, что Шкловский заимствует идею «видения, которое конституирует предмет, обновляя его», из романтической эстетики через посредничество Карлейля
«Восприятия, множась, все механизируются, предметы, не воспринимаясь, принимаются на веру. Живопись противоборствует авторитарности восприятия, сигнализирует предмет. Но, ветшая, принимаются на веру и художественные формы. Кубизм и футуризм широко пользуются приемом затрудненного восприятия, которому соответствует вскрытое современными теоретиками ступенчатое построение»
