письме. Это перестает быть существенным. Придет потом, если придет. Ты весь здесь, сейчас, в этих, как говорил Лейбниц, «незаметных переходах» из одного в другое, в круговороте энергий живого вещества. И не дышишь в затылок будущего. Спокойно зная, что, входя в лес на рассвете, шансов вернуться у тебя – 50 на 50. Но иначе шансов войти в это по-настоящему нет совсем.
Что-то, кажется, неловко пафосное проступило в последних строчках. А уж этого точно не хотелось бы. Поэтому пусть теперь будут вот эти несколько картинок-рассказов. А я попрощаюсь. И когда вы будете это читать, наверное, уже буду там – в Индии. С очень взрослой, как лишь удетей, надеждой. И непредсказуемой дорогой.
Индия, 2006-2009
На перроне
Лежат вповалку, сны листают. Поезд придет, когда на роду написано. Как явленье природы, как дождь, перелет журавлей, как девочка, смывающая у колонки первую кровь.
Арундати
Несколько хижин, а крайняя к лесу – его, Мохаммед-хана, погонщика слона, он сидит на пороге. Ему семьдесят, и Арундати, слонихе, ровно семьдесят, так и живут, с детства не расставаясь. Он на пороге сидит, дремлет, а она напротив него стоит, раскачивается, перебирает хоботом ветви у ног. И когда он роняет голову, она кидает ветку к его ногам, он вздрагивает, открывая глаза, кричит ей: «грха, грха!..», и еще вдогон этот горячий щебень речи. А она смеется своей тихой руиной рта. Был у нее муж, из диких, приходил из джунглей, когда была молода. Умер. И жена умерла – у Мохаммед-хана.
Около двух пополудни, они спускаются к Ганге, он садится на камень у воды, тот же камень, что и двадцать, и пятьдесят лет назад, а она входит в реку и валится на бок, и ее несет потоком, так, что только хобот виден над бурунами. Две женщины, две великих реки входят друг в друга, становясь единым.
А потом, на берегу, обнимаю ее хобот, и она переносит меня через голову и сажает на спину, голого, в такой же чистой грязи и пыли, как и она, и мы плывем над выжженной травой, и чувство такое, что роднее ее, точней, того, что с тобой происходит сейчас, и нет ничего на свете.
Сидит и смотрит в этот проем, где она жила. Простая оплошность могучей, но пожилой жизни – и нет ее. Великой слонихи Арундати. Множественные переломы, осколочные. Врачи говорили – нет шансов, лучше бы усыпить. Мучительно угасала, в медленной тлеющей агонии. До семидесяти живут, пишут в энциклопедиях. Когда как-то сказал это Мохаммед-хану, он долго смеялся и вдруг уснул, смеясь.
Каменный круг, залитый цементом, метров десять в диаметре. А в центре этой мандаты – отверстие, сквозь которое прорастет баньян. От нее – к небу. Сидим с Мохаммед-ханом на могиле ее, молчим.
Господи, думаю, если ты есть, дай ей дом, там. Что тебе стоит – немного леса, реку, камень, а на нем старика. Дай им видеть друг друга, хоть раз на дню. Это ж правда не бог весть какое чудо, да?
Да, вот здесь. Год назад, в эти дни, стояла, почти незаметна в зарослях, снизывала листву с дерева. Повернула
