Название:
Автор:
Жанр:
Серия:
Издательство:
мые парашютные лямки и привязные ремни своего командирского кресла. Тускло поблёскивают мерцающим светом стёкла пилотажных приборов, пуская блики от восходящего солнца, мне прямо в глаза. Я щурюсь, чертыхаюсь, но ничего не поделаешь – вынужден сидеть в кабине, в боеготовности №1. Боеготовность №1, это когда сидишь на земле в кабине тесной, с полным боекомплектом, и жди ракету на вылет. Перевожу заспанный взгляд на верхнюю полусферу – облачность баллов восемь, не меньше, кучево-дождевая. Это значит, что на высоте 700 метров, опять «блудить» придётся в поисках ориентиров, видимых через разрывы и «окна» в облаках. Местность на нашем «театре» болевых действий – ужасная для самолётовождения. На полётной карте сплошные мари и хмурые леса, причём дремучие – Тамбовские, и ни одного линейного ориентира практически, одни высотки сопок нас и спасают. А я ведь пилот – «все-погодник» и «ночник» вдобавок, значит, обязан летать без штурмана при любой погоде, – «будь она неладна». Капли утренней росы срываются с открытого фонаря моей бронированной кабины и изумрудными каплями капают на мой планшет, как девичьи слёзы перед разлукой. Наш техник самолёта Толик, суетится с баллоном сжатого воздуха, силясь поставить его на попа, дался ему этот воздух. А вот у нас сегодня воздух омерзительный, как бы дождь с грозою не посыпал, а тут ещё фрицы прорвались. Сзади слышу стук в бронестекло, медленно, очень медленно поворачиваю голову, интуитивно зная, что меня ожидает. – Что тебе? – спрашиваю своего борт-стрелка Сергея «Скоморохова» (на эту кличку Сергей иногда отзывается), когда я жутко зол и кричу в эфир команды. Почти угадываю, по его беззвучно шевелящимся губам, чем слышу его голос, на голове ведь шлемофон с шёлковым подшлемником; если по «СПУ», то слышно в наушниках, а так как глухонемые. Глаза у Сергея выпукло блестят как у акулы, каким-то фосфорическим светом, сквозь жёлтое бронестекло. Кивнул ему, что понял, и ухмыльнулся сам себе весёлому каламбуру: «Борт-стрелок, постоянно «стреляет» офицерские папиросы у своего командира». Делать нечего, кричу Толику: – Младший техник Потехин ко мне! Улыбаюсь про себя, видя, как зашевелились беззлобно его губы от порывистого мата. Конечно, только, только удалось поставить баллон сжатого воздуха на «попа», а тут командир экипажа требует забираться на крыло, и это с его плотной комплекцией, но делать нечего. Младший техник – лейтенант, осторожно опускает баллон на землю и по «рачьи» заползает на центроплан к моей кабине. Круглое его лицо как всегда испачканное сажей, наклоняется ко мне. Я протягиваю ему две страшно дефицитные папиросы «Казбек» и жестом даю понять, что бы он, одну папиросу передал «вечному» стрелку, а другую может выкурить сам. Дело сделано, я тоже закуриваю, пуская голубой дымок в рукав лётной куртки. Курить в самолёте и даже на стоянке категорически запрещено, но мы-то знаем, что если Толик разрешил, значит – можно, – самолёт заправлен ещё с вечера, а в боевом вылете нам такие «зажигалки» прилетают от фрицев, что наш огонёк папиросы, – безобидный светлячок. А ты сам попробуй, посиди в кабине да без курева, да ещё привязанный как младенец в пелёнке, пару часов, а потом в полёт, тут и голова закружится, и ничего не соображаешь! Над циферблатом авиационных часов «АЧХО», на меня улыбаясь, смотрит молодое девичье лицо, моей фронтовой подруги, – парашюто-укладчицы Тони. Её фотографию я обычно ношу в кармане у сердца, а в полёте на приборной доске над циферблатом часов – эта фотография мой оберег и талисман, на все случаи жизни, и она всегда оберегает меня от фашистских снарядов – двадцати миллиметровых «эрликонов»! Что такое? Не дали докурить – грязно ругаюсь я про себя! С вышки «КП» (командного пункта), взлетает зелёная ракета, и с шипением описав пологую дугу, догорает на излёте. Это есть боевая команда на взлёт дежурному звену – «все-погоднику», то есть мне Алексею Обручеву, 1920-го года рождения! – От винта! – грозно кричу я, срывающимся от волнения голосом. Пошло наше время, что оно принесёт нам победу или смерть – пока неведомо. Энергично закачиваю ручным пусковым насосом «ПМ – 1», бензин и открываю воздушный кран запуска. С шипением топливо-воздушная смесь устремляется в головки цилиндров моего мощного мотора. Лопасти винта уже свистят, рассекая воздух. Включаю зажигание, и мотор обрадованно фыркнув и обдав нагло мою кабину липким сизым дымом, прокашливаясь, заработал на малом газе. Команда на экстренный взлёт, но необходимо прежде выполнить таинственный ритуал прогрева мотора до нужной температуры. Закрываю заслонку маслорадиатора, не простую заслонку, а бронированную, у меня ведь не просто самолёт, а воздушный танк, который немцы обозвали унизительным словом «железо-бетонный». Пора на взлёт, запрашиваю нарочно лениво, руководителя полётов по радиостанции, левой ладонью прижимая к горлу ларингофоны, что бы лучше было слышно: – «Факел, факел, я свеча раз! К взлёту готов, разрешите занять исполнительный». В наушниках слышу спокойный голос Бати: – «Свеча – раз, я факел, разрешаю исполнительный». – «Факел! – я свеча – раз, вас понял, занимаю исполнительный» – отвечаю. Рядом, слева и справа, в некотором отдалении, вращались винты двух илов моего звена, от них в эфир скороговоркой, сленгом и кодом, полетели запросы на выруливание «свечей» два и три. – «Ну что сталинские соколы в полёт», беззвучно шепчут мои губы и левой рукой я передвинул вперёд
