вот если вспомнить, с каким жаром французские, германские и английские рыцари грабили всех, кто попадался на их пути, становилось понятно, зачем кому-то понадобилась пещера, заваленная грудой камней, некогда скрывшей бездыханное тело самого великого проповедника в истории человечества. Не стоило забывать и о торговых путях, проходящих через Палестину, о богатейших торговых городах побережья, о шелке, пряностях и золоте, о жемчуге и слоновой кости и, разумеется, об изобильных землях, с которых можно было собрать не один и не два, а три-четыре богатых урожая пшеницы.
Исаак Комнин не желал отдавать ни пяди своей земли.
Корабли франков одним своим видом внушали ему тревогу. Он уверял себя, что рыцари, несущие крест на своих плащах, конечно же, захотят укрепиться на Кипре, создать здесь одну-две перевалочные базы, а потом расползутся, как жирное пятно по ткани, и их, словно мышей, будет уже не вывести. Значит, нельзя позволять им даже приближаться к острову. Первые шаги в этом направлении уже сделаны. Самое главное – большие поборы; как известно, то, что обложено деньгами, убывает. Император назначил очень высокие налоги на те товары, которые купцы везли с запада на восток, для своих соотечественников, одновременно создавая для франков трудности и пополняя свой карман.
В последнее время он склонялся к мысли, что даже огромные налоги – далеко не все. Известно всем: дай только франкам зацепиться где-нибудь одним пальцем – через десяток лет тебе самому уже негде будет поставить ногу. Раздраженный, император подписал указ, и теперь любому кораблю рыцарей, несущих в Палестину крест, было запрещено входить в какой-либо из кипрских портов. На деле, конечно, купцы все равно заходили в гавани, запасались там пресной водой и провизией, но теперь большие деньги текли уже не в казну, а в карманы чиновников или рыбачьих старшин. Их наказывали, но правитель, издающий дурацкий закон, не в состоянии убить в людях желание жить, и жить хорошо.
После бури, как водится, утро разлило по побережью безупречное сияние дочиста умытого солнца и ясно-синего неба. И император, утром побаловавший себя молодым местным вином и отлично приготовленной рыбой, находился в прекрасном расположении духа до тех пор, пока ему не сообщили о том, что в прибрежных водах Лимассола бросила якорь большая галера, прежде нарядная, теперь же изрядно потрепанная и требующая ремонта, и под очень знакомым, мокрым, похожим на тряпку флагом. На своего секретаря, Василия Калигита, природного византийца, служившего ему еще тогда, когда оба они были безвестными и малозначительными свитскими константинопольского базилевса, он взглянул с недовольством и недоверием. Секретарь, облаченный в длинный, метущий землю византийский плащ с золотой каймой, держался сдержанно, почтительно и молчаливо, как настоящий императорский придворный.
– Что на флаге? – нахмурившись, спросил Исаак Комнин. – Лилии? Или орел?
– Львы, ваше императорское величество, – почтительно
