Стремоухова. Даже сам царь вначале решил, что старик выжил из ума, а потом, по здравому размышлению, согласился: кто, мол, не хочет жену помоложе. Многие тогда посмеивались над Зотовым, а люди рассудительные полагали, что через свое неумеренное пристрастие к молодому, а потому жаркому и обильному женскому телу Зотов сократит свои дни пребывания в этом мире, без меры растрачивая старческие и без того слабые силы, однако все вышло как раз наоборот и Зотову неожиданно для него самого открылся секрет, если не бессмертия, то долголетия, питаемого теплом молодого женского тела. Подробнее об этом будет сказано в последующих главах. После свадьбы царь Петр I возвел Зотова в сан всешутейского патриарха всея Кукуя, и с тех пор немцы при веселом пьянстве и разных новшествах приобрели много воли и, будучи близки к царю, совсем освоились в России.
Тем не менее, в Москве им простору не давали, потому что русский человек, особенно купец (а в Москве как раз много купцов), иной раз вперед себя пропустить тоже никого не желает, даже и немца.
Тогда по наущению немцев царь Петр I и построил в чухонских болотах Петербург. В нем немцев – и булочников, полусонных по утрам с их васиздасами, и сапожников – развелось множество.
Особенно отличились сапожники. Они, не в пример русским сапожникам, шили сапоги из хорошей кожи и, имея с того хороший заработок, напивались каждую субботу до полного бесчувствия так, что это даже описано у писателя Гоголя, и появилось ходячее выражение «пьян, как немецкий сапожник» и «пьет, как немецкий сапожник». Слово «немецкий» потом по невнимательности русских ко всяким иностранцам выпало, и так стали говорить обо всех сапожниках, в том числе и о русских, хотя они и отличались от немецких тем, что, благодаря своей сметке и сообразительности, шили сапоги из гнилых кож с тайной мыслью разбогатеть одним разом, но выпить они тоже любили и не хуже немцев могли взять сверх меры (мера равнялась тогда двум ведрам, или десяти штофам, что составляло ровно сто чарок – и так чарочку за чарочкой, а если было желание растянуть это удовольствие, то отмеряли получарками, в народе называемыми косушками). Однако не все так удачно успели, как когда-то немцы. Русские огородили свои земли где обычным плетнем, где добротным частоколом, как на хуторах.
В русские по-прежнему пускали, но уже не всех, а часто на выбор. Этим ведали старый конторщик, который записывал всех в разлинованную конторскую книгу: кто, откуда, почему подался в Россию, и пожилой лабазник в поддевке, сапогах, рубахе в горошину и в помятом картузе. На поясе у него висела связка ключей от амбарных замков. Лабазник был высокий, метра два ростом, с большим животом, с красным, часто недовольным, будто после дневного прерванного сна лицом. Когда он хмурился, то к нему было лучше не соваться.
Правда, после обеда, взяв сто грамм водки и вволю наевшись пшеничных блинов, откушав перед этим тарелку кислых щей, заправленных сметаной и сваренных с бараньим боком, он выглядел веселее, отличался сговорчивостью и некоторым делал поблажку. Но не
