круглые и продолговатые, большие и маленькие, липкие, как на немытых блюдцах, следы засохшей мочи, еще чего-то непонятного. Какие-то брызги. Какие-то пятна. Сумасшедшая в оборванных лохмотьях копается в мусоре. Она смеется, завидев меня, словно признает меня, что-то говорит мне. Я иду дальше.
Кучи гнилых продуктов разлагаются в воде, внизу, там, где шпалы. Размокшие, разбухшие бумаги, окурки. Запах гнили. С потолка, издавая гулкий звук, потихоньку что-то капает.
Подошел трейн.[28]
Лица темно-коричневые, бронзовые, желтые, бледные. У всех, как на подбор, усталое выражение лица. Еще на всех лицах: невозмутимость роботов. Целый вагон зомби, и я, среди них, замученная до крайности.
Зато стоит поднять глаза вверх, и мир гораздо более яркий сразу радует сердце. Наверху, над сиденьями – галерея ярких, жизнерадостных рекламных плакатов. Шоколадное масло. Уф, как вкусно! – говорит холеный мальчик с плаката. Ореховый пирог. М-м-м-м… мычит животная блондинка. Школа секретарей-машинисток приглашает молодых девушек в дневную и вечерние смены. А также курсы: программирование, «ворд просессинг», «макинтош», «фотошоп». Приглашаем!
Утром я, проснувшись, лежала полузасыпая, и ждала звонка. На минуту мне показалось, что я засыпаю, но как раз в эту минуту раздался звонок. Я подняла трубку, но это был не тот звонок, которого я ждала, не был это и совсем неожиданный звонок. В открывшемся из трубки пространстве гул моря… ощущение простора… шум прибоя?.. Волны, ударяющиеся о берег?
Прямо напротив моей больной кровати исчезли стены, окна, двери… остались только шум моря и ощущение простора. Голос дедушки… (Опять он звонит! Опять он мучается!)
– Что дедуля? – говорю я с участием. – Что, милый? Не помню самого диалога, помню ощущение, что ему очень плохо, а я ничем не могу помочь. Помню разрывающую душу боль от созерцания его мучений. Одновременно с участием к нему я испытываю страх… Дедушке настолько плохо, что он, как будто и вовсе забыл, что опасен мне. Он ищет моей помощи, моего участия. Мне хочется дать их ему… Но он-то мертв!
– Я уже и… что-то там сделал и еще что-то сделал… – жалуется он. – Когда же ты приедешь? Я так соскучился по тебе, кутенок!
В его речи я чувствую такой подтекст: все бросили меня, все забыли, хоть ты приди. Ты-то ведь не предашь меня, моя любимая внучка?
Он не говорит мне так прямо, но обмануть его надежду для меня непосильно тяжело. Я надеюсь на то, что он сам опомнится, сам все поймет (ведь он знает, что умер), но ему, как видно, так плохо, что он все позабыл.
– Когда же ты приедешь? – спрашивает он наконец прямо.
Я медлю с ответом. Я знаю, что не должна к нему приходить, он ведь мертвый.
– Ты хочешь, чтобы я пришла? Родной мой! Мой дорогой дедуля!..
Разговор наш напоминает объятия и ласки двух людей, бесконечно любящих друг друга, встретившихся после долгой разлуки, причитающих при каждом поцелуе. Только ласки бесплотные: я не вижу ни его, ни себя, я только слышу его голос и свой и ощущаю нашу любовь.
Осознав
train – поезд.
