что она была замужем. Так было всегда, до того рокового дня, когда она узнала, как мало мне оставалось жить. Болезнь уже разъедала меня. Никакого чуда выздоровления уже не могло произойти. Я сообщил ей свой диагноз несколько дней после того, как сам убедился в его реальности. Мне никак не хотелось в него верить, потому что никаких физических симптомов я не ощущал, но анализы, сделанные несколько раз, подтверждали диагноз. Я уходил. Медленно, но безвозвратно. Мой поезд жизни все еще нес меня дальше, но я так и не доехал на нем до той, моей, остановки, на которой мне так хотелось выйти и остаться там навсегда. Я больше не надеялся достичь этой цели. В один момент мой поезд стал отходить, оставляя меня на станции под названием одиночество. Станции, на которую мне меньше всего хотелось попасть в этой жизни. Мои постоянные попутчики: перфекционизм, страх провала, эгоцентризм, гордыня и нежелание впускать перемены в свою жизнь, а так же заключение в тюрьме своего аналитического ума, привели меня на эту станцию и теперь сидели напротив, злорадно ухмыляясь мне в лицо. Как сказал мне один священник, который хотел обратить меня к церкви: «Гордыня была потому смертным грехом, что она не позволяла впускать в жизнь что-то новое. Душа пришла на землю, чтобы чему-то учиться и проходить определенный путь. Поэтому новое должно было входить в жизнь, чтобы развиваться дальше». Я тогда был на крестинах, отказался слушать нравоучения этого священника.
Был день поздней осени. Она приехала в Испанию по своим делам, и я пригласил ее к себе в гости в Мадрид. Я много рассказывал ей про свою холостяцкую жизнь в столице. Думаю, что ей было любопытно увидеть все это своими глазами и она приехала. Я ужасно волновался. Очень хотелось, чтобы ей понравилось. На стенах моей квартиры висели копии известных художников модернизма. Их оригиналы, которые я собирал многие годы, забрала мать моих детей, когда выселялась из моей квартиры, даже не поставив меня в известность. Иногда у меня складывалось впечатление, что чем богаче были некоторые люди, тем жаднее и меркантильнее. Я приготовил Карине отдельную комнату, уговорив ее остановиться у меня. Я соблазнил ее тем, что на выходных мы пойдем в tablao flamenco, которое было недалеко от моего дома. Она обожала фламенко и ей сложно было отказаться от моего предложения. Она позвонила в дверь. Когда она вошла, я впервые заметил, что учеба в Испании отложила на нее своеобразный «испанский отпечаток». Прожив здесь полгода, она начала носить шали на испанский манер и выбирать более «испанские орнаменты». На ней было пальто в пастельных тонах известного испанского бренда, вышитое вручную, а на голове шарф с узорами, напоминавшими картины Пикассо. У нее появился свой, особенный, стиль, который мне нравился больше и больше.
Я мог говорить с ней на все темы. Под тихую музыку Вивальди мы смотрели, как снежинки падали на замерзший в это воскресенье Мадрид и говорили о науке и технике. Она даже иногда давала мне некоторые советы или делала такие замечания, которые меня поражали.
