вести именно так, как они ведутся; что другие державы не посмеют противиться его дипломатии и армии.
Министр и личный друг Николая граф П. Д. Киселев свидетельствует: «В последние месяцы [император] утомлялся, и, сколько ни желал преодолевать душевное беспокойство, оно выражалось на лице его более, чем в речах, которые при рассказе о самых горестных событиях заключались одним обычным возгласом: „Твори, Бог, волю свою!“»[7]
12 февраля 1855 года курьер принес во дворец весть о поражении русских войск под Евпаторией. Приближенные вспоминали, как бессонными ночами император «клал земные поклоны перед церковью», а в кабинете «плакал, как ребенок, при получении каждой плохой вести». В последние часы своей жизни он не пожелал выслушать новости из Крыма, содержавшиеся в письме его младших сыновей Михаила и Николая. Только спросил: «Здоровы ли они? Все прочее меня не касается…»
Не успели в церквах отслужить панихиду по покойнику, не успели одни утереть слезы, а другие тайком поздравить друг друга (в Петербурге шептали: «Христос воскресе!»), не успели лондонские мальчишки-газетчики растратить чаевые, полученные от эмигранта Александра Герцена за распространение сенсационной новости – «Impernikel is dead!»[8], – не успело все это случиться, как начались толки, будто внезапная смерть императора была не чем иным, как самоубийством.
«Разнеслись слухи о том, – записал Добролюбов 3 октября 1855 года, – что царь отравлен, что оттого и не хотели его бальзамировать по прежнему способу, при котором, взрезавши труп, нашли бы яд во внутренностях, что потому и не показывали народу лицо царя во все время, пока он стоял в Зимнем дворце. ‹…› Но особенно замечательно, как сильно принялось это мнение в народе, который, как известно, верует в большинстве, что русский царь и не может умереть естественно, что никто из них своей смертью не умер. Народ собирался перед дворцом густыми толпами и со смехом, с криком, с бранью требовал Мандта, доктора, который лечил царя. Не думайте, чтобы это было из приверженности, из любви к нему, нет, это просто из охоты пошуметь… Если бы Мандта выдали, народ, пожалуй, и разорвал бы его на части, но все-таки не более как для того, чтобы потешиться законным образом, не опасаясь того, что на толпу верноподданных вдруг наведут пушки и брызнут картечью… Мандта не выдали… Но народ едва ли не был прав в своем подозрении»[9].
Герцен писал, что царь умер от «Евпатории в легких», и несколько раз намекал на самоубийство.
Перед лейб-медиком Мандтом закрыли двери всех аристократических салонов: его подозревали если не в убийстве, то в попустительстве самоубийству царя. Современники утверждали, будто Мандт тайно выехал за границу в наемной карете.
Все подробности последних дней Николая, разумеется, сразу стали государственной тайной и оттого еще более двусмысленными. Власть, борясь со всяческими слухами, распространила много, даже слишком много, брошюрок о том, как царь мирно скончался,
Цит. по:
Имперникель умер!
