смотрел на нее, и ему казалось, что он видит странный, небывалый, прекрасный сон.
Ее спутники были недовольны, особенно толстяк в бархатной куртке. Тот несколько раз заглядывал в лавку, все более настойчиво давал понять, что визит затянулся. Ирис не обращала на толстяка никакого внимания.
– Ксилофон и колокольчики? Я уже слышала похожую запись. Кто исполнитель?
– Я.
– Вы музыкант?!
Он чуть не провалился под землю. Ирис Май смотрела на него, удивленная и обрадованная, и спрашивала у него, ремесленника, простака и лавочника: «Вы музыкант?»
– Я любитель. – Ольвин прочистил горло. – Понимаете… Музыки на свете гораздо меньше, чем пустых ракушек. Когда это осознаешь… ничего другого не приходится, как заново ее создавать… музыку, я имею в виду. Уж как получится, из чего умеешь.
– Мне очень нравится ваше исполнение. – Она смотрела честными сиреневыми глазами; он поразился, какой же у них необыкновенный цвет. – Инструменты простые, мелодия тоже, но вы музыкант. Это слышно по нескольким тактам, и не спорьте, я профессионал.
Она отняла ракушку от уха, протянула Ольвину, будто приглашая его в свидетели. Ракушка была теплая, она хранила тепло кожи Ирис Май и ее запах.
– Что с вами? – Она улыбалась.
Осторожно и медленно, будто боясь, что наваждение исчезнет, Ольвин прижал ракушку к уху. Никогда знакомая мелодия не звучала для него с такой силой; в песне, которую он когда-то придумал и сыграл, теперь открылась щемящая грусть и такая нежность, что Ольвин дрожал все сильнее.
Ирис Май смотрела на него уже без улыбки. В ее глазах было изумление.
– В нашей провинции, – сказал он еле слышно, – цветы на холмах расцветают один раз, весной. У них белые, синие, сиреневые лепестки и пушистое желтое сердце. Они цветут, и влюбленные гуляют в холмах по ночам, ничего не замечая, кроме звезд и цветов. Всего через несколько дней солнце выжигает землю до пепла, до бурой пыли. Я хотел сохранить… попытаться… сделать хоть что-то для этих цветов. Сыграть их.
Теперь в ее глазах появились слезы. Ольвин похолодел:
– Я вас обидел?!
– А вы… можете запереть дверь? – спросила она дрожащим голосом.
Натыкаясь на стулья, он прошел к двери, отдернул занавеску. С усилием приподняв деревянную створку, поставил в проем, задвинул засов.
– Так?
Она кивнула:
– Я просто не хотела… чтобы Алекс опять сюда явился и нас прервал.
– Почему вы плачете?
– Не знаю. – Она улыбнулась сквозь слезы. – Дайте мне еще что-нибудь послушать из вашего. Только ксилофон, или есть что-то еще?
– Есть деревянная дудка. Сейчас…
Он наспех приложил к уху ракушку, чтобы убедиться, что не ошибся. Да, это была мелодия, которую он придумал когда-то в трактире, и помнил, как веселилась публика. Ему хлопали, трактирщик пытался нанять его музыкантом
