реть только на экране. Нежное, с очень большими глазами, с прозрачной кожей, робкой улыбкой скромницы и отличницы, это лицо в какой-то момент зажигалось от точного и страстного слова, от несгибаемой мысли, от позиции бойца, для которого победа важнее жизни.
Настя боролась за права детей. Это было ее миссией, профессией, ее досугом и хобби. Все остальное имело для нее подчиненное и условное значение. Выходя из кадра, из студии, она сразу старалась стать незаметной, невидимой. Смывала грим, стягивала волосы резинкой на затылке, закрывала огромными очками глаза и половину лица. Она была близорука, ее роговица и тонкая кожа страдали от света софитов. Ее слух резали громкие звуки, ей мешали работать смех и пустая болтовня. Ее маленькую, стройную фигурку редко видели в коридоре, в буфет Настя забегала буквально на минуты. А в своем крошечном кабинете она сидела допоздна. Собирала материал, выстраивала линии расследования, шла по следу тех, кого записывала в стан врагов детства, покоя, безмятежности и свободы. Все знали, что отрывать ее от работы бесполезно. Она не тратила время на обычные разговоры даже ради общения. Настя никогда не делала вид, что ей что-то интересно, если это было не так.
Таня Сизова появлялась в коридорах редакции сразу, как яркое полуденное солнце. В разных местах звучал ее звонкий, мелодичный, радостный голос, переливался ее неповторимый смех. Любой, кто встречал Таню, не сомневался в том, что именно с ним она и хотела поговорить, поделиться всем тем ворохом новостей, которые привозила из разных мест вместе с рекламой.
Таня была приятна всем. Ее блестящие карие глаза сияли на круглом лице с ярким, как будто нарисованным румянцем. Губы всегда открыты в прелестной улыбке, которая в любой момент готова взорвать заразительным хохотом. Тане не нужна была косметика, а вот одежду она всегда выбирала тщательно, изучала самые модные каталоги, ходила на выставки лучших дизайнеров. И если она выбирала для себя модельера, тот тут же становился ее лучшим другом или подругой. Это был формат отношений Тани с другими людьми. Наверное, именно поэтому любая одежда не просто хорошо сидела на Таниной крупной, даже полноватой фигуре. Одежда любовно обнимала ее тело, подчеркивала броское обаяние лица. Это была не красота, это было то, что людям нравится больше красоты.
Друг с другом Настя и Таня в лучшем случае здоровались. До одного, неудачного для Насти, дня.
В тот день главный редактор принимал очередную Настину передачу. Это был результат тяжелой, напряженной работы.
Группа неделю работала в небольшом провинциальном городе, где несколько школьников при полной поддержке своих родителей и частично учителей устроили травлю мальчику с аутизмом. У этих людей нашлась поддержка в администрации города.
Как заявил один чиновник, «больные должны учиться в своих учреждениях, а не с нормальными детьми».
Телевизионщики жили в единственной гостинице, в которой не было даже горячей воды.
Силы казались настолько неравными, что никто не представлял себе, как можно выбраться из потока вздорных, агрессивных выяснений, которые начинались задолго до съемки и не заканчивались, когда камеры выключались.
Людьми – взрослыми и подростками – овладел азарт толпы и победы. Они были вместе, им нужно было только добить жертву, и пусть их подвиг увидят все по телевизору.
Настя не спала, не ела. И просила операторов все писать, брать крупные планы, сама почти никого не перебивала. Даже редактор Светлана не понимала, есть ли у нее идея. Перед записью последних интервью с отобранными Настей «активистами», с мальчиком Толей, тоненьким, задумчивым и немного отстраненным, его родителями, раздавленными несчастьем, женщинам в гостинице с трудом удалось помыть головы. В довершение всего Настя задела рукавом светлой блузки дверь школы, только покрашенную в темно-зеленый цвет. Пришлось ее выбросить, она влезла в ту темную толстовку, в которой приехала. В ней и снималась.
Она осторожно, не сбивая ничей запал, повела свою линию. Они и не поняли, что уже стали оппонентами, когда она сломала весь их наглый и ущербный фронт, якобы силы перед якобы слабостью. А потом уничтожила сам факт человеческой состоятельности тех, кто силой вынужден доказывать свою полноценность. Это требуется в одном случае: когда о состоятельности нет и речи. Когда о человеке нет и речи. Есть только мотив подмены.
– Мне жалко, что я с вами познакомилась, – сказала Настя. – Я теперь буду хуже относиться ко всем людям. Мне жаль вас: вы можете никогда не стать людьми. Но есть одна надежда – это живая и пока не разбуженная совесть. Попробуйте прислушаться к ней – каждый в одиночестве, не в толпе. Попробуйте представить себе, что эта же толпа завтра поймает вас в момент беды. К сожалению, так и будет.
После записи они посмотрели крупные планы – у них все было! Агрессивные, полубезумные лица, затем те же – уже озадаченные, захваченные врасплох. Во взглядах растерянность и даже страх, как всегда бывает с теми, кто внезапно видит
