от боли…
– Вы чё там, шпана?! Э! Хорэ! Стоять, падло, фу! Фу, сказал!.. – Идущие следом шахтеры пугнули козлов, вмели их назад в подворотню как веником. Валька подцепили: – Вы чё тут?!. Ты, что ли, Валек?.. Ау, парень, как ты? Куда тебя, чем?.. Полет нормальный? Ну и хорошо!.. За сумочку, что ли?.. Совсем уже страх потеряли, обдолбыши! Как город встал на уши, они и шустрят под шумок. Что в сумке-то, милая?
– А вся моя жизнь, – откликнулась Лара привычно насмешливым голосом, и жаркая радость плеснулась в Валька: цела! ничего не отбили!..
– Водички возьми вот – умойся! Дойдете одни, бедолаги? А то доведем до Изотовки. В больничку не надо?.. Как знаете…
Валька отпустили, и он обвалился на лавочку к Ларе. Она вытирала лицо намоченным, красным от крови платком, колени в сошкуренных светлых чулках черно кровенели, руки все еще вздрагивали от воинственного возбуждения или, может, от боли, и Валек вдруг огладил ее распатлаченную, сотрясенную голову и немедленно дрогнул от взгляда в упор. Оглядела, как освежевала, и с гадливым испугом схватила его за запястье:
– Это что?! – И Валек увидал свои косточки, сбитые в кровь. – Ты куда бил их? В зубы?! Вот дурак! Думал чем?! – С материнским змеиным шипением, как ругают за драные брюки и сбитые локти-коленки. – Их нельзя бить в лицо! Это ж нарики! Ты разбил, у него кровь пошла – это все!
– Да ладно, – вякнул он, не вырывая руку из ее вцепившихся когтей.
– Что ладно?! Прохладно! Иди теперь кровь сдавай на анализы! – Дурнотно-бледное лицо как будто бы не выражало ничего, кроме боли и злости на эту вот боль, тем более паскудную, что проходила по разряду кумачовской обыденности, и была бы умней – ничего не случилось бы: ни порванных чулок, ни ссаженных коленей, ни придурка Валька, наконец.
– На тебе тоже кровь… чья, еще неизвестно, – хрипнул, чувствуя, как деревянные губы, надтреснув, расползаются в жалкой нахальной улыбке. И смотрел неотрывно, и как будто должны были эти диковинные, только ей одной, Ларе, присущие зерна-глаза дать ростки хоть какого-то чувства к нему.
– На мне кровь – моя. А у тебя СПИД, и, значит, ты умрешь. – В глазах ее столько всего засветилось: насмешка, брезгливость, бесстыдный зазыв, от которого тотчас в животе все скрутило, а сквозь этот сучий зазыв – такая понимающая нежность и жалеющая грусть, словно жила она на свете много дольше всех шахтерских матерей. – У вас, что ли, все такие дебилы в роду, а, Шалимовы? – Петром его ткнула: вот, мол, на кого с таким же бесстыдством смотрела, кого обвила и впустила в себя глубже некуда. – Все у вас не ко времени. Что ты шел-то за мной, как шпион? Шел бы рядом, влюбленный, – мне чуть всю требуху не отбили. Возили вон, как Тузик грелку, – что, не стыдно? Шел за мной – должен был защитить. А, теленок задумчивый?
– Разрешаешь? – осклабился он и со стиснутым сердцем про-ныл: – Лара, надо решать…
– За Украину или за республику? – засмеялась она.
– Да
