однако, аппетитно, – И он ловко подцепил вилкой блестящую черную маслинку.
– И все же тебе это удалось, – сказал Гореславский.
Юля давно уже проснулась и просто лежала, тихонько слушая тяжелое дыхание мужчины. Она промолчала, все еще не уверенная, что поступила правильно вчера вечером, когда решительно подошла, положила руки ему на плечи и сильно прижалась молодой упругой грудью. На Косте этот прием срабатывал моментально. Честно говоря, сердце ее обмирало – от одной мысли, что кто-то другой, кроме мужа, до нее дотронется. И в то же время жутко интересно было, а как это будет – как с ним или по-другому? Оказалось, по-другому. Да и кто сказал, что все мужчины одинаковы? Своего опыта не имелось, но все хором оное утверждали, она и верила простодушно. Костя инициативу первым редко проявлял, но на ее ласки реагировал очень чутко, со всем жаром молодости, заводясь, что называется, с пол-оборота, и также быстро утолив желание, засыпал. Юля думала, что так и должно быть – возбуждение, которое она сама испытывала, не получив должной разрядки, быстро гасло или, вернее, притихало до утра, когда муж, еще не вынырнув из сна, уже шарил руками по ее груди, бедрам, тогда-то и добирала она свое короткое и какое-то жалкое наслаждение.
С Гореславским все оказалось не так – вместо напора и страсти было спокойное, долгое узнавание друг друга. Гореславский ласкал ее терпеливо и нежно, и она потихоньку расслабилась, уже не пыталась анализировать происходящее, а когда мозговые центры и вовсе отключились, в действие вступил древний как мир инстинкт. Поэтому она не поняла, что именно ей удалось? Кажется, удалось как раз ему. Так что она промолчала и только приподнялась на локте и посмотрела на Гореславского – не шутит ли? Одеяло соскользнуло, и она торопливо потянулась за ним.
– Нет, нет, – остановил ее Георгий Арнольдович, – какое у тебя тело! В одежде-то и не понять.
Она покорно отпустила одеяло и лишь локтем лицо прикрыла. Георгий Арнольдович встал с постели и вышел из комнаты и на пороге оглянулся, чтобы еще раз полюбоваться изгибом женской фигуры. Вот так бы он ее нарисовал, если бы вдруг ему захотелось взять в руки карандаш. Он подумал о мольбертах и красках в мастерской, под которую была приспособлена огромная лоджия, и куда он не заходил уже довольно давно. При академии, где Гореславский вел занятия, имелась мастерская, где выполняли свои экзерсисы его студенты, а сам-то он давно уже ничего не рисовал, кроме подписей на документах. Слава богу, он за свою жизнь заработал достаточно, чтобы обеспечить безбедную жизнь в старости.
Гореславский накинул халат и по пути на кухню, не удержался – заглянул на лоджию. На столе все еще лежал раскрытый альбом, где виднелся нечеткий контур какого-то наброска – уже и не помнил, когда он там чего нарисовать пытался. Он взял из стакана остро заточенный карандаш, ухватил его половчее непослушными пальцами – артрит с каждым годом мучил его все сильнее – и легко провел по чистому листу первую линию. Да вот так! Оглядел рисунок, улыбнулся и, сунув альбом под мышку, вернулся в комнату, подошел к постели, поправил складки на покрывале.
Он извел половину листов в альбоме, прежде чем
