меня больше волновала судьба «маленького человека». Подстреленного косоглазого, как сказал дед Матвей. Японец отличался от других японцев тем, что говорил по-английски и был одет в гражданское. Поэтому мы подумали, что он не простой военный, а шпион. Меня странным образом тянуло к этому человеку. Зачем-то хотелось с ним говорить. О чем?..
Когда добрались до линии фронта, посадили Сато, так звали японца, в отдельный закуток блиндажа, как военнопленного. Ждали приезда капитана, который должен был установить, шпион или нет. Хотя второй вариант, в общем-то, не предполагался.
А пока капитан Подгузов задерживался, японец сидел в сыром блиндаже практически без еды и воды. Поскольку было непонятно, что с ним делать, то и пайка не полагалось. Что тут скажешь? Dura lex sed lex… Закон суров, но это закон – в самом жестоком исполнении.
– Ухи ему отрезать, да домой отпустить, – шутил дед Матвей.
– Почему уши? – удивлялся я.
– Да шобы не бегал тут по степям нашим…
Я хотел было сказать, что тогда нужно ноги отрезать, а не уши, но побоялся, вдруг кто-нибудь услышит, того и гляди выполнит. Потом скажут, мол, товарищ лейтенант сам распорядился.
Запросто. Ситуация в роте с каждым днем хуже. Тут как будто собралось все отрепье, уцелевшее после войны с Германией. Мелкие и жалкие люди. Стоит только перестать их подкармливать – перережут и сожрут друг друга.
– Отпирай, чего стоишь! – крикнул я здоровенному детине, рядовому Захару. Он, если покрепче не скажешь, никогда не сделает или прикинется, что не слышит.
Странно, при всей жестокости Захар часто делился своими посылками из деревни с солдатами, которым ничего не присылали. Он мог забить насмерть кого-нибудь из военнопленных или разбить лицо своему же товарищу просто из-за незначительного спора. Но, когда приходили посылки, садился, по-хозяйски все раскладывал, нарезал, отдавал часть деревенской грубой колбасы, сала и толстых, с палец толщиной, сухарей. Иногда и меня пытался подкармливать.
– Поешь, дорогой начальник, – говорил Захар. – Совсем исхудал, бедолага.
Я, разумеется, строго отказывался. Знал, если перейти с ним на «короткую ногу», обратного пути нет. Захар будет считать себя ровней. Если мы равны, а он физически сильнее, выносливее, значит, можно позволить себе все. Такая первобытная логика, от которой меня тошнило, а еще больше она меня пугала. Поэтому вел я себя резко и даже жестко. По мере сил, конечно. Кое-как напрягал голос, чтоб погрубее сказать Захару: «Иди, давай, делай…» Или что-то в таком духе. Удивительно, но Захару это очень нравилось. Тоже загадка! Попросишь по-хорошему – осклабится как скотина, делать ничего не будет. Стоит гаркнуть по-звериному – мигом все готово, еще потом и улыбается довольный.
Захар молча отпрянул от мокрой стенки, оставив на ватнике продолговатую кляксу. Грубо высморкался желто-зеленым подтеком длиной чуть ли не до самого глиняного пола. Мерзость. Хочет что-то мне показать?
– Извиняй, начальник.
– Начальников в штабе будешь искать. Открывай, не трави мозг.
– Уверен, начальник? – Захар
