приперся, одурелый? – Леська вроде как злиться должна была, а все же улыбалась. Больше месяца Мишку не видела, соскучилась, видать.
А Мишка на колени перед ней бухнулся да расхохотался.
– Дурной я, Леська, ой, дурной! Она мне про судьбу сказала, а я ж про бабу подумал! А она – не о бабе. О деле. Понятно тебе?!
Леська прищурилась, зарделась. На недовольного Пашку и вовсе смотреть не думала.
– И чей-то? Чей-то значит, а, дурной? Не нашел, что ли, в поезде судьбу? Ко мне приполз?
– Нашел, Леська! Нашел, как не нашел! Тока не баба это, а дело на всю жизнь, понимаешь, Леська? Я пчел разводить буду! – Мишка хлопнул себя по груди, словно хвастался тем, что получил орден.
– Ну, разводи, а я че? – Леська совсем уж красная стала и на два шага к Мишке подошла. Теперь сверху вниз на него смотрела, а он и таял.
– Так ты это, – Мишка закашлялся. – Со мной давай, ну!
– Ой, дурак ты, Михась! – Леська загоготала, низко, утробно. Так, как Мишка любил. – А судьба ж твоя куда делась?
– Нашлась, Леська. Теперь вся нашлась.
Люба, косы русые
– Люба, Люба, Лю-ю-ю-юбонька!
Взрыв.
– Лю-юба, косы русы-ы-ые!
Взрыв.
– Люба, Люба, Лю-бонька!
Взрыв.
– Эй, Тимофейка! – закричал что есть мочи Степаныч. Очередной взрыв заглушил его крик. Но Степаныч упертый мужик, серьезный, он снова крикнул:
– Слышь, Тимофейка!
Взрыв.
– Ты бы помолчал немного!
Взрыв.
– У-ух, бомбят, с-с-собаки! – просипел Степаныч, не разгибаясь.
Я радовался, что в первую бомбежку оказался рядом со Степанычем. Он мне сразу понравился. На батьку моего похож усами. И сипит так же. Курит, наверное, много.
– Ты задницу-то пониже опусти, Тимофейка! – вновь прокричал Степаныч. – Вишь, строчить начали. А потом добавил: – А чего ж за Люба у тебя такая, а?
– Да одноклассница моя.
Взрыв.
В ушах уже протяжно звенело, из глаз почему-то слезы лились. Мне не страшно было, пока я пел дурацкую песню.
– Лю-ю-ю-юба, косы русы! – вновь загорланил я.
Степаныч, кажись, усмехнулся.
– Дома-то осталась, Люба твоя?
– Не, Степаныч, в госпитале где-то. Она в медицинский мечтала пойти. В Москву поступать с матерью поехала…
– А ты кем хотел стать, Тимофейка?
– Летчиком, Степаныч, – я расхохотался, а чертов пулемет вновь заговорил. Не хотел я Степанычу рассказывать, что дома у меня три рта осталось да больная мамка. Некогда мне было учиться.
Очередной взрыв отвлек меня от мыслей о мамкиных пирожках и Санькиной улыбке. Она косички вязать научилась, когда я уходил. Что ж за год изменилось-то? Небось уже женихается вовсю.
Тело так затекло,
