сам дьявол! – прибавила третья.
– Я, к несчастью, живу возле самого собора Богоматери и слышу, как он каждую ночь шатается по крыше.
– Вместе с кошками!
– Да, он всегда шляется по нашим крышам!
– И напускает на нас порчу через дымовые трубы!
– Как-то вечером он заглянул ко мне в окно. Я подумала, что это какой-то человек, и ужасно перепугалась.
– Я уверена, что он летает на шабаш. Раз он забыл свою метлу около моего дома.
– Безобразный горбун!
– Гнусная душонка!
– Тьфу!
Зато мужчины смотрели на горбуна с восхищением и восторженно рукоплескали ему.
А Квазимодо, породивший всю эту суматоху, продолжал стоять неподвижно около двери капеллы, серьезный и мрачный, позволяя любоваться собой.
Студент Робен Пуспен подошел слишком близко к нему и засмеялся ему в лицо. Квазимодо, не говоря ни слова, схватил его за пояс и отшвырнул шагов на десять в толпу.
Мэтр Коппеноль, восхищенный, приблизился к нему.
– Клянусь Богом, никогда в жизни не видал я такого великолепного безобразия! – воскликнул он. – Тебя стоило бы сделать папой не только в Париже, но и в Риме!
И, сказав это, он весело хлопнул его по плечу.
Квазимодо не шевельнулся.
– Ты как раз такой человек, с которым я был бы не прочь покутить, – продолжал Коппеноль. – И кутеж будет на славу, денег я не пожалею. Что ты на это скажешь?
Квазимодо молчал.
– Господи помилуй! – воскликнул башмачник. – Да ты глухой, что ли?
Квазимодо был действительно глух.
Между тем любезности Коппеноля начали, по-видимому, надоедать горбуну. Он вдруг повернулся к нему и так грозно заскрежетал зубами, что богатырь-фламандец попятился, как бульдог от кошки.
Толпа тоже отступила, так что около Квазимодо образовался пустой круг, радиусом не меньше шагов пятнадцати. А за этим кругом стояли любопытные, с уважением и страхом смотря на горбуна.
Какая-то старуха объяснила Коппенолю, что Квазимодо глух.
– Глух? – повторил, громко расхохотавшись, фламандец. – Клянусь Богом, лучше этого папы и не придумаешь!
– А, вот это кто! – воскликнул Жан, спустившись наконец с своего карниза, чтобы взглянуть на папу поближе. – Это звонарь моего брата, архидьякона. Здравствуй, Квазимодо!
– Этакий дьявол! – сказал Робен Пуспен, еще не успевший оправиться от смущения после своего падения. – Поглядишь на него – оказывается, он горбун; пойдет – видишь, что он кривоногий; посмотрит на вас – кривой; заговоришь с ним – он глух. Но почему же он молчит? Куда девал свой язык этот Полифем?
– Он говорит, когда захочет, – сказала старуха. – Он оглох от звона колоколов. Он не немой.
– Только этого ему и не хватает, – заметил Жан.
– Да еще один глаз у него лишний, – прибавил
