складе она поругалась с приемщицей – обсчитать ее хотела, всегда обсчитывает, привыкла, что Надя всё стерпит; сдав после долгих мучений продукцию, отправилась в стеклянный магазин за свечами, там были обыкновенные тощие желтые свечи, но она купила зачем-то витые, толстые – одну розовую, другую красную; и подсвечник купила – свет ведь часто отключают, всегда, что ли, свечку ставить в банку из-под майонеза…
Снова доехала до «Греческого поворота», снова пошла пешком, но на этот раз рядом, впереди, сзади, обгоняя ее или от нее отставая, шли люди, все, как бы ни были одеты, – темные среди окружающей праздничной белизны. Торопиться ей было некуда – она постаралась отстать, остаться одна, чтоб ничьи спины не застили ей света.
В мешке у нее, кроме свечей и подсвечника, лежали еще большие блестящие клубки, смешно шуршащие друг о друга. В клубки были смотаны бесконечные целлофановые нити, похожие на бесцветный елочный «дождь», – из нитей она плела шляпы и сумки. Клубки кувыркались в мешке, один, самый непослушный, то и дело норовил выскочить на дорогу. Наде захотелось бросить клубок перед собой – куда он покатится, туда ей и идти, нитка потянется, как серебряная снежная тропинка, приведет ее к маленькому, в два окошка, домику; внизу, под горой, ревет водопад, а в домике тепло, в домике не страшно, в домике человек живет.
До поселка идти три километра; день за это время пошел на убыль, помутнел, подурнел, горы потускнели, стали лиловыми, на заснеженной дороге от бесчисленных шагов образовались черные асфальтовые проплешины.
Когда Надя подошла к поселку, в некоторых окнах уже зажегся свет, она убыстрила шаги, сердце тревожно забилось: не опоздала ли она, а вдруг он уже приходил…
Улица была пустынна, но кто-то (в мохнатом полушубке) сошел с лестницы магазина, шел скорым шагом впереди нее. И он не свернул от столовой вправо – на самую людную улицу; если и за клубом он не свернет… дальше – мост, лес, и за поворотом – только ее дом, дом Натальи Ивановны и еще дальше, на спуске к водопаду, – его…
Человек свернул за клубом.
У дома ее встретил обиженно-радостным лаем Арап, истоптал своими большущими лапами весь снег подле конуры, ее ожидаючи; оставила его на привязи, забыла отвязать, как обычно, а сама ходит где-то до самой ночи – ни стыда ни совести!
«Ми-иленький, Арапчик…» – отпустила его поскорее на волю пристыженная Надя.
Домой вернулась как после долгого отсутствия, как после побега – и все предметы в доме встречали ее заговором, заговором молчания; будто до нее, до того, как ей открыть дверь и ступить на порог, в доме была кутерьма, происходило что-то веселое, радостное, всё звучало, гремело, стучало, а стоило ей войти – всё замерло, смолкло, насторожилось. Так бывало в школе: натворит один что-то такое, что против всех правил, – и с ним перестают разговаривать, так же, показалось ей, было и сейчас. Только ведь в доме не было людей, а вещи, а предметы, наполнявшие дом, и до сего дня с ней не говорили.
Холодная
