Я постелила ему на полу на кухне, как обычно, помогла лечь – от горя, стыда и водки он совсем расклеился, – а потом долго сидела на краю матраса, гладила по голове, как маленького ребенка, успокаивала, утешала. Как жалко мне его вчера было! А сегодня от жалости не осталось и следа, только неловкость, а оттого досада и раздражение. Подобное чувство, должно быть, испытывает женщина, просыпаясь в постели со случайным любовником. Я никогда ни с кем не просыпалась с тех пор, как Алеша… но думаю, ощущала бы себя так же. О чем говорить и как? Мне и встречаться с ним стыдно. Но надо идти, будить: доброе утро, не хотите ли кофе? И первая сигарета, самая блаженная за целый день, пропадет даром, значит, опять их будет четыре, а то и пять. Да, кстати, накинуть халат, не выходить же к нему в ночной рубашке!
Сдернула со спинки стула халат – шелковый, душный, я его не люблю, – выставила вперед Феликса, словно прикрылась щитом, и поплелась на кухню. Как мне его будить? Потрясти за плечо? Наклониться и шепнуть на ухо: «Лев Борисович, пора просыпаться!»? Чмокнуть в плешь?… Плач на двоих, как постель на двоих, не проходит без последствий, оставляет наутро жестокое похмелье. Может, запустить сначала Феликса, пусть он его будит со всей своей собачьей нежностью, а потом зайду я: доброе утро, не хотите ли кофе? Да, пожалуй, это лучший вариант: неловкость первой минуты сгладит мой верный пес – появится возможность перевести пробуждение в шутку, Феликс – парень серьезный, но, если надо для дела, умеет притвориться наивным, ребячливым и легкомысленным.
Я открыла кухонную дверь, подтолкнула собаку, приготовилась сделать соответствующее выражение лица – и застыла на пороге: никакого Годунова не было. Что за черт! Как такое возможно? Невозможно. Но его нет. И нет никаких следов его пребывания: ни свернутого матраса, ни бутылки из-под водки, ни чашки, из которой он вчера пил. Нет и нет, словно не было. Или действительно не было? Годунов – мой недосмотренный, так внезапно оборвавшийся сон?
Никакой он не сон! Был еще скверик, был сосед Василий Максимович, монолог о природе маньяка (зачем я ему сказала, что киллер – тот же маньяк?) – слишком много для сна, который к тому же сразу забылся. Никакой он не сон! Просто почувствовал то же, что и я: похмелье после совместного плача. И застыдился, и тихонько ушел, пока я не проснулась.
Не сходится! Уйти-то он мог, но остался бы матрас – разложенный или свернутый. Зачем ему так тщательно заметать следы? Нет в этом никакого смысла.
Я представила, как Лев Борисович проснулся, полежал немного с закрытыми глазами, соображая, куда сегодня угодил на ночевку, принюхиваясь к чужим запахам. Потянулся, нога его ударилась о ножку стола, звякнула чашка. Звон повлек ассоциации – неприятные: водка в чашке, ограбленный труп, слезы раскаяния – жалкие, немужские слезы, рука, такая нужная вчера и такая назойливо неприятная сегодня, гладит его по волосам – давно не мытым сальным волосам, а носки порваны – пяток совсем нет, на большом пальце дыра, и палец этот лезет в глаза, взгляд от него отвести невозможно. Гладит, утешает, плачет, а думает только о дырке на пальце и о том, какой же он жалкий, и о том еще, как дурно
