ванну!» Однако белый камуфляж передников и халатов был только для отвода глаз. Советская власть на Кавказе уничтожила многих людей, но не разрушила семейный уклад. Он был как гранит – он выстоял. Впрочем, не все так просто. Близость теплого моря, курортная жизнь бывшего Союза привнесли в абхазского мужчину элемент всеобщего средиземноморского гедонизма. Мужчины проходили через опыт пляжных мальчиков, превращаясь в охотников на доступную добычу: одиноких славянских женщин, приезжавших на отдых. Счет шел на десятки, если не сотни. Этот опыт обучал их сладострастию и презрению. Чем больше они побеждали, тем меньше им хотелось, чтобы их сестры были подобной добычей. Крестьяне и воины, абхазцы позволяли себе как мужчины ровно столько, сколько они не позволяли своим женщинам. Крепнущий с годами русский женский лозунг «Мы живем только один раз!», который, по сути дела, стал продолжением карамазовского принципа «Если Бога нет, все позволено», в кавказском сознании превратился в свою противоположность: если тебе дана одна жизнь, то не порти ее. Абхазские женщины не должны быть такими же блядьми, как русские. Абхазцы отрицают свою историческую приверженность исламу, но их гендерный апартеид несомненен. Если в советские времена отсутствие женщин во время застолья можно было назвать варварским пережитком, то теперь оно имеет опору на вековые традиции.
Переезжая границу Абхазии, русский человек, как это обычно бывает на Востоке, вдруг начинает чувствовать себя европейцем. Он обращается в слух и в зрение – местные обычаи дразнят его любопытство, но внутренне он раздражен их ригоризмом. Он поддакивает только из вежливости, которая, в остальных случаях, считается его дефицитом. Побывав на десятке застольев и не встретив на них ни одной женщины, я почувствовал себя, как в казарме. Лишь подавальщицы тенью летят к столу, бросая искоса любопытные взоры. Русскому человеку явно не хватает за столом женского смеха и женского загорелого тела. Еда, даже если она вкусна и обильна, – для него всего лишь повод для нарушения этикета. В русском тосте всегда есть двусмысленность, пусть даже она не осознается тем, кто его произносит. Абхазский тост – тавтология. Вставая, чокаясь и садясь, и еще раз вставая, и еще раз садясь, ты пьешь за ценности, которые очевидны. Бесконечные повторы вызывают ощущение школы для слабоумных, и только тост за погибших на войне размыкает привычный круг, и ты невольно отряхаешься от скуки.
Абхазия – остановившийся глаз времени. После войны, которая стала возможной в результате сделки Шеварднадзе и Ельцина, время в Абхазии встало. Завтра перестало существовать (его до сих пор нет). Боль от потерь была слишком велика. Никто не хотел вперед во времени уходить от погибших мальчиков, от их могил. Когда с грузинских вертолетов начали в первый же день войны стрелять по людям, лежащим на пляжах, это был знак того, что грузины готовы на геноцид. В этот момент Грузия потеряла лицо. Дальше начался героизм поначалу совсем безоружных абхазцев. На всех дорогах я встречал
