лет, но не так давно возобновившаяся.
Он не представлял, как это отмаливать у жены. Думал, что невозможно, сам не простил бы никогда. Он встал с кровати, оделся и вышел из квартиры. Брак их на этом, видимо, закончился, и он не знал, как будет жить без нее и без Маши. «Это что-то невозможное, пустота бездыханная… Нельзя допустить, нельзя… Может, попробовать выкрутиться? Придумать какой-нибудь вариант с чем-то менее значимым, в смысле измены, каким-нибудь психологическим извращением: только смотрел, например, сам их не трогал… или попробовал один раз – и все, больше как отрезало… Нет… Нельзя лгать вообще. Надо идти и говорить как есть… Говорить, что это не имело для меня значения… нет, говорить, что не могу без нее. А это все теперь, отрезало навсегда… Сказать, что по-настоящему мне не надо было, это все с тех времен… Нет, так тоже не надо… Вряд ли простит… Нужно просить простить, чтоб простила один раз и навсегда… готов поклясться, Таня, поверь мне, пожалуйста…» Он ходил и говорил сам с собой, и перебирал, сверяя со своим раскаяньем, пока не показалось, что вот так будет честно, что так можно и нужно сказать, что так есть шанс…
Когда он вернулся, она лежала в темноте с открытыми глазами, лицом в потолок. Было совсем чуть-чуть света от уличного фонаря. Он вошел, прикрыл дверь и стал говорить все, что надумал за это время и чем набухла несчастная совесть.
Она лежала и думала, что нужно спросить его, пользовался ли он всегда, всегда без исключения, презервативом, и еще ей хотелось знать, была ли это все время одна и та же девица или разные, а может быть, спросить, чего ему не хватало. Как-то одновременно она слышала все, что он говорит, обдумывала вот эти свои мысли и плакала.
Глаза его привыкли к темноте, и он не только слышал ее дыхание, всхлипы и потягивания носом, но и видел движения руки, сгонявшие маленькие, светлые от фонаря, слезные лужицы. «Потому что лежит без подушки», – мелькнула мысль.
Он все сказал, она лежала и ничего не отвечала. Ему нетрудно было ждать, он подумал, что эта тишина, может быть, лучшее из того, что предстоит ему в течение ближайших месяцев, а то и лет.
Потом вдруг он услышал ее шепчущий голос:
– За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересела на поезд узкоколейки. Это был поезд времен Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: «мерин». Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхавшегося «мерина». Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны. Пассажиры с вещами сидели на площадках – вещи в вагон не влезали. Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, а за вещами выскакивал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха. Неопытные пассажиры пугались, а опытные, скручивая козьи ножки и поплевывая, объясняли, что это самый удобный способ высаживаться из поезда поближе к своей деревне. Узкоколейка
