Жанне руки (перчатки остались в карманах, слишком поздно их теперь доставать), а еще она чувствовала пульсацию крови в запястьях и висках. Она чувствовала, как колотится сердце у нее в груди, к которой прижат узел постельного белья, будто она убегает с ним. Горе прошлой ночи придало новому дню глубины, истинности, но для сестры Жанны первые часы любого дня, часы заутрени, были всегда самым святым. В это время, казалось ей, она была наиболее близка к Богу, видела Его в нарастающем свете, в обновленном воздухе, в тишине улиц (занавески задернуты, витрины забраны ставнями), а еще – в первых признаках жизни. В приятных шумах телеги молочника, в звяканье бутылок и стуке копыт, в щебете немногочисленных птиц, в криках далеких чаек, грохоте трамвая по авеню, в пыхтении буксира на реке – во всеобщем пробуждении, новом начале. Глубокая ночь пугала сестру до дрожи: она знала, что одолеваема ересью суеверий и полетов воображения, но это знание не помогало справляться с ужасами, которые она умела придумывать, когда просыпалась помолиться в три утра. А в напряженные, переполненные заботами дневные часы у нее едва хватало времени поднять глаза. Время ужина – с тех пор как она пришла в монастырь – было временем покоя, в которое Богу незачем вторгаться, ведь хлеб и суп всегда были хороши, а общество женщин, уставших после долгого дня от ухода за больными, – самодостаточным.
Но именно в час, когда солнце вставало на горизонте гудящим золотом или бледным персиком или хотя бы, как сейчас, серой жемчужиной, она чувствовала, как дыхание Бога согревает ей шею. Именно в этот час ей казалось, что сам город пахнет как неф собора – сырым камнем, холодной водой и свечным воском, и звук ее шагов по тротуару и по мостовой на пяти перекрестках заставлял думать о том, как священник в начищенных ботинках приближается к алтарю. Или, может, даже жених (из какого-нибудь романа, что она читала девочкой), переполненный любовью и предвкушением.
Извернувшись, сестра Жанна протиснула свой узел в приоткрытые кованые ворота монастыря и поднялась по ступенькам к парадной двери. Остальные монахини как раз выходили из часовни, и от того, как чинно и тихо они ступали по темному коридору, пока еще не тронутому светом извне, она еще острее ощутила жизнь в собственных жилах. Такое чувство посещало ее, когда маленькой девочкой она вбегала с яркого света в респектабельный, затененный дом, и день за днем ее просили говорить тише, потому что ее больная мать спит. Она пристроилась вслед за сестрами, а потом свернула к лестнице в подвал. Монастырская прачка, сестра Иллюмината едва не наступала ей на пятки. Подвал был темный, полный теней, но в маленькие окошки уже сочилось бледное утро. В этот час в подвале лишь слабо пахло мылом, и сильнее – землей и кирпичом, холодным подземельем. Едва переведя дух, сестра Жана пересказала историю смерти, пожара и ожидания ребенка, а также просьбу сестры Сен-Савуар. Сестра Иллюмината без улыбки забрала у сестры Жанны простыни, одеяло и покрывало, а после, дернув вверх подбородком, выставила ее из своих владений.
– Отнеси
