камином, который, не исключено, можно было даже топить – во всяком случае, выглядел он совершенно настоящим. Миниатюрная мебель в гостиной была сделана из розового дерева, диван обит золотым шелком, а на окнах этой удивительной комнаты висели шторы с золотистыми кистями. На втором этаже была спальня с кроватью, застеленной голубым кружевным покрывалом. И зеркало в этой спальне было, и стояли перед ним на туалетном столике всевозможные флаконы и коробочки, а в один флакон, который едва можно было разглядеть, было даже что-то налито, наверное, духи…
Мари тогда напрочь забыла, что ей скоро исполнится десять лет, что она уже взрослая, ходит в лицей, читает Мопассана и обсуждает потом с папой, почему у Жанны де Во оказалась такая скучная жизнь… Красота этого кукольного дома заворожила ее совершенно, как маленькую девочку! И чтобы уж совсем ее ошеломить, в той же витрине пассажа были выставлены куклы, для которых дом и предназначался, – маленькие принцессы с золотыми волосами.
Она тогда стояла перед витриной так, словно остолбенела. А сейчас, при мысли о том, что этот дом может принадлежать ей, Мари вообще чуть сознания не лишилась.
– Что там? – спросила мама, захлопывая багажник. – Не открывается?
Она взяла в каждую руку по пакету и подошла к калитке.
– Д-да… Кажется… – пробормотала Мари.
Мама поставила пакеты на мостовую и, взяв у дочки ключ, отперла замок. За те несколько секунд, которые ей для этого понадобились, Мари успела прийти в себя.
– У тебя всегда получается! – сказала она. – А у меня этот замок никогда не открывается с первого раза. Почему?
– Потому что я здесь выросла, – улыбнулась мама. – Это ты у нас парижанка, а для меня Париж до восемнадцати лет был городом вавилонского столпотворения.
Историю о том, что произошло, когда маме, то есть тогда еще не маме, исполнилось восемнадцать лет, Мари знала с детства. Папа, то есть тогда еще тоже не папа, конечно, – приехал в Кань-сюр-Мер зимой, в межсезонье, и хозяйка пансиона, где он остановился, сказала ему, что девочка из дома напротив недавно похоронила родителей, и вот уже неделю никуда не выходит, и хотя на встревоженные расспросы соседей отвечает, что все у нее хорошо, но они же понимают, что это не так.
У Мари было живое воображение, и она с ужасом представляла, какое одиночество и отчаяние чувствовала восемнадцатилетняя Моник де Ламар в по-зимнему безлюдном приморском городке, в сплошной промозглой стылости старых каменных стен, вдобавок больная – у нее уже начался тяжелый бронхит, – и какое чувство охватило ее, когда отец встал на пороге этого дома и спросил: «Не могу ли я вам помочь, мадемуазель? Я врач, а вы, мне кажется, не совсем здоровы».
Папа всегда сразу понимал, что кому-то плохо. И одновременно с этим пониманием, если еще даже не раньше, думал, чем может помочь. Да, конечно, он был врачом, но дело было даже не в этом. Мари охватывала гордость, когда она думала о нем. Таких, как ее папа, больше нет на свете!
– Возьми
