глянула на меня и ответила еще короче:
– Я не знаю.
Но я уже осмелела и поспешила со следующим вопросом:
– А… кто он вообще?
– Тебе назвать фамилию? – ровным голосом осведомилась мама. – Она тебе ничего не скажет. Так что не забивай себе голову.
– Но, мамочка, – заныла я.
– И имей в виду на будущее: всякий раз, когда ты будешь спрашивать меня об отце, я стану подозревать тебя в предательстве, – невозмутимо закончила мама и опустила на стол кастрюлю с борщом.
Я просто обалдела от таких слов:
– Почему в предательстве?
– Я буду думать, что жизнь со мной перестала тебя устраивать и ты начинаешь поиск новых вариантов. Иначе как еще объяснить, что тебя волнует имя человека, которого ты никогда в жизни не видела.
Иногда мама бывала просто невыносима. Когда у нее делалось вот такое отстраненное лицо, мне хотелось рыдать. Хорошо хоть, она была отходчива, и стоило заговорить о чем-то другом, мама будто оттаивала и становилась родной и веселой. Снова можно было общаться с ней, как с самой близкой подружкой, дурачиться и хохотать до слез. Но в этом таилась и некоторая хитрость: никогда не удавалось поговорить с ней о том, о чем она говорить не хотела.
Больше я об отце не спрашивала. Но думала о нем каждый день. Я создавала его портрет из тех черт, которые были у меня, но отсутствовали у мамы. Мама была невысокого роста – а я росла как на дрожжах. Волосы у мамы были светлые и пушистые – мои темнее и гуще. Мама терпеть не могла сладкое – а у меня, если за день не съем десяток конфет, могла начаться истерика. Мама прекрасно пела – меня с первого класса определили в художественную школу. Я решила тогда, что мой отец наверняка какой-нибудь известный художник, и с тех пор не пропускала ни одной художественной выставки. В моей комнате над кроватью висел портрет отца, созданный мной методом вычитания маминой внешности из моей. Правда, портрет этот был как бы невидимкой: он прятался за фотографией двух играющих котят в металлической рамке.
Иногда, когда мы шли с мамой по улице, я представляла, что с другой стороны идет мой отец. Я сжимала свободную ладонь так, как будто держала его за руку. И воображала, что родители поссорились перед выходом из дома, и теперь, чтобы не огорчать меня, молчат или разговаривают со мной поочередно. Я отвечала на мамин вопрос, а потом поворачивалась к отцу, подмигивала, улыбалась и разговаривала с ним одними губами. Наверное, прохожие принимали меня за идиотку, потому что иногда я ловила их сочувственные взгляды.
И еще я ждала. Каждый день, когда подходили к концу уроки, я представляла, что сейчас спущусь в раздевалку, там ко мне подойдет мужчина с удивительно знакомым лицом и скажет: «Сима, я должен тебе кое-что сказать. Пойдем посидим на скамеечке в сквере».
В то время нам еще не так упорно внушали, что нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Да и маньяков, на мое счастье, было гораздо меньше. С годами, конечно, тоска
