Курылёва сняла трубку телефона прямой связи с паспортистками:
– Кто свободен, девочки? Кочкина? Зайди, Валентина. Сейчас прямо, говорю!
Вызванная Валентина явилась, постреляла глазками в неурочного гостя, обиженно поджала губки, убедившись в отсутствии должной реакции, и отправилась выполнять поручение. Вслед ей понёсся окрик Курылёвой:
– Пять минут, Валентина! Товарищ торопится!
– Ну, вот, Галочка, – снова растянул губы в улыбке Гурьев, демонстрируя эмалированный оскал, словно с рекламного плаката зубного порошка «Жемчужный». – Пока контора пишет, маленькая просьбишка. Не в службу, что называется, а в дружбу.
Он достал из внутреннего кармана плитку роскошного краснооктябрьского шоколада «Золотой ярлык», положил на стол и пододвинул его Курылёвой:
– Я тебе на днях человечка своего пришлю. Нужного такого человечка. Ты ей прописочку тоже организуй без вопросов, ладно, голуба?
– К… Я… Конечно, Яков Кириллыч. Я понимаю, – глаза товарища Курылёвой налились бетонной важностью причастности государственным тайнам, а брови сурово насупились, проникаясь всей торжественностью момента. Она трепетно покосилась на этот шоколад – едва ли не такой же могучий символ власти, как красные корочки и начальственно-хамское «тыканье». – Спецзадание. Я всё сделаю, Яков Кириллович. В лучшем виде, как полагается.
Как мало нужно советскому человеку для настоящего, неподдельного счастья, тоскливо подумал Гурьев. Спецотдел. Спецзадание. Спецбумажки. Спецулыбка. Спецжизнь, спец, спец.
– Ну, и – тс-с-с-с, – Гурьев, как заправский заговорщик, приложил палец к губам и, сально подмигнув, резко поднялся и протянул Курылёвой руку.
Курылёва, едва не захлебнувшись нахлынувшими верноподданническими слезами, тоже вскочила и с неженской мощью стиснула Гурьеву ладонь в рукопожатии. Да, подумал он, попадись такой в клешни, может и задушить на пике сладострастья. Ну, хорош бутафорить, оборвал он себя. Дело сделано. Мавр может уходить.
Сталиноморск. 30 августа 1940
Забрав проштампованный паспорт, он покинул милицию и направился в школу. На педсовет. Сейчас опять будут меня разглядывать, как на невольничьем рынке, чуть заметно усмехнулся он. Ох, судьба-индейка, как говорит Стёпа Герасименко.
Учителя заполнили большую, светлую комнату. Когда все уселись, Завадская заняла своё хозяйское место:
– Поздравляю вас, товарищи, с началом учебного года. И позвольте представить вам нашего нового учителя литературы…
Гурьев встал, раскланялся и снова сел. Завадская заговорила о школьных делах. Шульгин изображал опереточного шпиона: насупливал брови, поминутно оглядывался и подмигивал Гурьеву двумя глазами. Гурьев слушал её вполуха, изучая своих до сей поры лишь заочно знакомых будущих коллег. Не зря же он полночи провёл накануне в кабинете Завадской, где хранились личные дела учителей и школьников. Исаак Рувимович Цысин. Математика. Ага, это Танечка.
