ни разу не обменялась с ним ни единым словом, удалось то, что не удавалось ни его отцу, ни школе, ни даже его матери: он составил четкую программу на будущее, которая должна была дать ему возможность – через четыре года – просить руки Стефании.
Мы обсуждали эту трудную проблему часами, в результате чего Адольф поручил мне собирать дополнительные сведения о Стефании.
В Музыкальном обществе был виолончелист, которого я время от времени видел разговаривающим с братом Стефании. От него я узнал, что отец Стефании, высокопоставленный правительственный чиновник, умер несколько лет назад. У ее матери был удобный дом, и она получала пенсию как вдова; на эти средства она давала своим двоим детям самое лучшее образование. Стефания посещала среднюю школу для девочек и уже была зачислена в высшее учебное заведение. У нее было огромное количество поклонников – ничего удивительного, ведь она была так красива. Она очень любила танцевать и в предыдущую зиму ходила с матерью на все большие балы в городе. Виолончелист добавил, что, насколько ему известно, она не помолвлена.
Адольф был чрезвычайно доволен результатами моего расследования – то, что она не помолвлена, он, во всяком случае, считал гарантированным. Был только один момент в моем отчете, который сильно обеспокоил его: Стефания танцевала, и, по уверению виолончелиста, танцевала очень хорошо, и ей это нравилось. Это совсем не вписывалось в образ Стефании, созданный Адольфом. Валькирия, вальсирующая в бальном зале в объятиях какого-нибудь болвана-лейтенанта, – это была для него слишком ужасная картина.
Откуда взялась эта странная, почти аскетическая черта характера, которая заставляла его отвергать все удовольствия юности? В конце концов, отец Адольфа был человеком, который наслаждался жизнью и который, будучи таможенным чиновником приятной наружности, безусловно, вскружил не одну девичью голову. Почему Адольф был совсем другим? Ведь он был весьма презентабельным молодым человеком хорошего телосложения, стройным, а несколько суровые и преувеличенно серьезные черты его лица оживляли необыкновенные глаза, блеск которых заставлял забывать о болезненной бледности. И тем не менее танцы были противны его натуре так же, как курение или распитие пива в баре. Эти вещи просто не существовали для него, хотя никто, даже мать, не поддерживал его в таком отношении к ним.
Будучи его другом столь длительное время, я наконец получил возможность подшутить над этим. Сделав честное лицо, я заявил: «Ты должен брать уроки танцев, Адольф». Танцы тут же стали одной из его проблем. Я прекрасно помню, что одинокие прогулки больше не прерывались дискуссиями на тему театра или реконструкции моста через Дунай, в них теперь преобладала одна тема – танцы.
Как во всех случаях, когда он не мог справиться с чем-то немедленно, он предавался обобщениям. «Представь себе бальный зал, – сказал он мне однажды, – и представь, что ты глухой. Ты не можешь слышать музыку, под которую
