между собой по мелочи грыземся. Наконец мама выходит на террасу и, резко взмахнув ладонью на фоне неба, кладет конец нашим пререканиям. Еще какое-то время мы просто лежим, прикрыв лица серыми полотенцами и стараясь не закричать, а потому ни одна из нас, женщин, не может ни запечатлеть воочию его смерть, ни сопроводить его.
Возможно, мы сами же и вынудили его уйти: кажется, будто наша общая энергия не налипла на ткань, как он планировал, а обратилась в смог, окутавший и гостиную, и кухню, и пляж. Именно там, на пляже, мы последний раз и видели его. Он положил на песок полотенце и растянулся на нем вдоль воды. Так и лежал там неподвижно, даже не смахивая капли пота, что выступили у него над верхней губой и на непокрытой голове.
Поиски начинаются уже вечером, когда он так и не появился к ужину. Нервничая, мама неловким движением смахивает со стола тарелки и еду, и мы, все бросив, отправляемся обследовать дом с его бесконечным множеством комнат. Отца нет ни в кухне, где он мог бы замачивать рыбу в бочке с рассолом, ни рядом с домом, где он мог бы извлекать на свет сморщенные картофельные клубни, рассматривая ссохшуюся почву. Его нет ни на террасе наверху дома, откуда бы он с высоты третьего этажа вглядывался в неподвижную гладь бассейна, и, разумеется, нет и в самом бассейне, поскольку он всегда издает там такие бурные всплески воды. Нет его ни в комнате отдыха, ни в танцевальном зале – пианино стоит явно нетронутым, а бархатные шторы на окнах тяжело свисают из-за пыли.
Мы еще раз поднимаемся по лестнице, что, словно спинной хребет, проходит по самой середине здания, и проверяем каждая свою спальню, включая и ванную, хотя прекрасно знаем, что его там нет. Затем, после разрозненных поисков, мы собираемся все вместе и идем обшаривать сад, даже прощупываем длинными ветками зеленую муть тамошнего пруда. В конце концов мы оказываемся на пляже – и уже тут внезапно замечаем, что пропал не только сам отец, но и одна из наших лодок. В том месте, где ее спускали на воду, по песку тянется длинная борозда.
На мгновение мы успокаиваем себя мыслью, что отец просто отправился за продуктами, однако тут же вспоминаем, что на нем не было белого защитного костюма и не устраивалось никаких, обычных по такому случаю, проводов. В недоумении мы вглядываемся в далекое округлое зарево над самым горизонтом, где воздух от ядовитости своей светится оттенком спелого персика. И мама в отчаянии бухается на колени.
У нашего отца было массивное и неуклюжее тело. Когда он садился, то его купальные шорты всякий раз съезжали кверху, обнажая яркую белизну обычно скрытых от глаз бедер. Если бы его кто-то убил, его тело тащили бы как мешок с мясом. Для этого явно потребовался кто-то куда более сильный, нежели мы.
Образ отца, оставшийся у нас в памяти, быстро превращается в отверстую пустоту, в которую теперь мы можем складывать всю печаль и скорбь, и в некотором смысле для нас это какой-никакой шаг вперед.
Грейс
Спрашиваю у матери, не замечала ли она у тебя какого-либо недомогания. Какого-то намека на то, что твое тело уже готово сдаться.
– Нет, твой отец был в наилучшей форме. – Мрачно. – Сама о том прекрасно знаешь.
И все же твое тело было не совсем в полном порядке. И естественно, я улавливала это там, где не могла видеть она. За день до того, как тебя не стало, я заметила за тобой небольшой кашель и сделала отвар с медом: заварила для тебя крапивы, разросшейся в дальнем конце сада, куда мы сбрасывали всякий мусор, оставляя его там гнить. После того как на самом солнцепеке я частично повырывала ее из земли, руки у меня сплошь покрылись волдырями. Отвар ты выпил прямо из кастрюльки. Видно было, как под металлической емкостью ходит туда-сюда кадык.
Мы с тобой сидели в кухне, сдвинув рядом два стула. В глазах у тебя стояли слезы. Ко мне ты тогда даже не прикоснулся. На разделочном столе я увидела три сардины со вспоротым брюхом.
– Ты умираешь? – спросила я у тебя.
– Нет, – ответил ты, – во многих отношениях мне никогда еще не было так хорошо.
Лайя
Подтверждение своим подозрениям мы получаем в виде выброшенного водой отцовского ботинка с пятном крови. Находит его мама, однако мы его не засыпаем солью и не сжигаем, как поступили бы с любым другим, принесенным волнами, опасным мусором.
– Как ты можешь! Это ж твой отец! – кричит мать, стоит мне высказать такое предложение.
Так что вместо этого мы надеваем резиновые перчатки и, почтительно коснувшись кровавого пятна на его обуви, погребаем ботинок в лесу. Напоследок в полученную могильную ямку кидаем защитные перчатки, и мать небольшой лопаткой все это засыпает. Я вовсю плачу на плече у Грейс, пока сквозь промокшую ткань платья не становится видна ее кожа, однако сестра лишь глядит сухими глазами на полог листвы у нас над головой.
– Можешь ты хоть раз-то что-нибудь почувствовать? – шепчу я ей уже потом, ночью, забравшись к ней в
