отвести от себя подозрение, а во-вторых, чтобы обеспечить торжество царства Сатаны», – писал в 1580 году в «Демономании» Жан Боден.
Скрытность князя мира сего казалась в Средневековье аксиоматичной. Тогда были уверены: дьявол кроется в деталях, и из деталей он и состоит. Не тот, конечно, грубый пародийный черт, которому приписывают все людские искушения и провокации потустороннего мира, герой лубочных картинок русского базара, а настоящий дьявол – который оживал, к примеру, в отдельных гиперболизированных чертах героев Достоевского. Однако наряду с этими многогранными персонажами, дьявольскими в своих проявлениях, на протяжении и XIX, и XX века существовал все же и лукавый провокатор: особенно этот герой выписывался в литературе и был своего рода предвестником приближающегося апокалипсиса, который казался очевидным для части русских интеллектуалов, не принявших революцию или считавших ее катастрофой.
Именно о таком злом гении и плодах его пришествия и была написана книга Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Ведь в первоначальной версии роман должен был называться «Князь тьмы». А в другом варианте даже «Евангелие от Воланда». Злокозненный персонаж является двигателем сюжета, он держит в своих руках ключи от всех поворотных дверей и имеет склонность быть невероятно живым. Более того, и Иешуа, и уж тем более ригорист Мастер уступают Воланду в яркости и динамизме. Не говоря уже о его очевидном мрачном красноречии, превосходящем любых других героев романа.
Автор порой и сам подозревался советской ортодоксальной критикой в том, что он посланец темных сил белого движения. Ему прямо говорили о том, что прорывалось в его «Беге», «Днях Турбиных».
Один из бесноватых столпов Российской ассоциации пролетарских писателей Владимир Киршон писал, что в пьесах Булгакова «было продемонстрировано наступление буржуазного крыла драматургии».
Возможно, коллективные нападения в советской прессе и породили мрачноватое ощущение жизни и сарказм, которые отразились и в последнем романе автора? А может быть, именно они вели его гораздо глубже – к омуту забвенья, который был утешением в трудные часы жизни?
21 апреля 1929 года, накануне дня рождения Ленина и в преддверии Пасхи, журнал «Огонек» поместил на своей первой странице фотографию группы людей, столпившихся возле одного из последних открытых торговцев Библией и Евангелием. «Еще торгуют опиумом в СТРАНЕ СОВЕТОВ» – гласила надпись под снимком.
Ленин называл религию «родом духовной сивухи». Но еще чаще советские газеты и журналы вспоминали фразу Маркса: «Религия – опиум народа». Вот и Остап Бендер, обращаясь в «Двенадцати стульях» к отцу Федору, вопрошал: «Почем опиум для народа?»
Советская власть, часто цитировавшая этот афоризм в уличных лозунгах и эпиграфах к атеистическим статьям, считала, что впервые он был сформулирован классиком коммунистического будущего в работе «К критике гегелевской философии права» 1843 года, напечатанной в «Новой рейнской газете». Истина же, как часто это бывало с советскими пропагандистскими афоризмами,
