и вполовину таким самодовольным, каким его изображает памятник, птицы все делают правильно.
– Я же не говорю, что птицы отвратительные, хотя, возможно, это и так, – маньяк продолжал лучезарно улыбаться. – Я говорю, что сам парк – отвратительное место. Земля, на которой он разбит, пропитана злом, вся земля, на которой стоит город, пропитана злом.
Я хотел продолжить разговор с Лорри о том, что нам нравится в городе, выяснить, в чем еще сходятся наши взгляды, и не сомневался, что и ей хотелось того же, но мы оба чувствовали, что должны слушать этого улыбающегося парня, потому что в руке он держал пистолет.
– А почему? – спросила Лорри. – Город построили на древнем индейском кладбище… или что?
Он покачал головой:
– Нет, нет. Земля когда-то была хорошей, но ее испортили плохими делами, которые творили злые люди.
– К счастью, я не владею недвижимостью, – заметила Лорри. – Только арендую ее.
– Я живу с родителями, – признался я, словно надеялся, что сей факт показывает, что я никоим образом не связан с пропитанной злом землей.
– Пришел час расплаты, – изрек он.
И, словно желая подчеркнуть весомость его угрозы, с одной из потолочных ламп на серебряной нити спустился паук. Шевелящаяся, бесформенная, восьминогая тень, размером с тарелку для супа, легла на пол между нами и маньяком.
– Стремление отвечать злу злом приводит к тому, что в проигрыше оказываются все, – указала Лорри.
– Я не отвечаю злу злом, – возразил он, не сердито, но с раздражением. – Я отвечаю злу восстановлением справедливости.
– Что ж, это совсем другое дело, – согласилась Лорри.
– На твоем месте, – сказал я маньяку, – я бы задумался, а уверен ли я, что мои деяния – справедливость, а не просто большее зло. По мнению моей мамы, дьявол прекрасно знает, как нас убедить в том, что мы поступаем правильно, когда на самом деле мы выполняем его, дьявола, работу.
– Похоже, твоя мама – женщина заботливая.
– Конечно, – ответил я, чувствуя, что между нами устанавливается контакт. – Когда я подрастал, она даже гладила мне носки.
После этого откровения Лорри бросила на меня скептически-тревожный взгляд.
Подумав, что она может принять меня за чудаковатого парня или, того хуже, за маменькиного сынка, я торопливо добавил:
– С семнадцати лет я все глажу сам. И никогда не гладил носки.
Выражение лица Лорри не изменилось.
– Я не хочу сказать, что моя мать до сих пор гладит мне носки, – поспешил я заверить ее. – Больше никто не гладит мне носки. Только идиоты гладят носки.
Лорри нахмурилась.
– Но я не хочу сказать, что моя мать – идиотка, – уточнил я. – Она – чудесная женщина. Она не идиотка, только очень заботливая. Я хочу сказать, что идиоты – другие люди, которые гладят свои носки.
И тут же я понял, что своими умозаключениями загнал себя в угол.
– Если кто-то из вас гладит носки, я не хотел сказать, что вы – идиоты.
