style="font-size:15px;"> – А со мной иначе было. Очень хорошо помню, как сначала научился бойко читать и только много позднее засел за ноты. Вековечная наша ересь заключается в том, что отделяем народную музыку от музыки ученой. Как будто может быть в России своя музыка, не от русской песни рожденная.
– Неужто ничто, созданное веками на Западе, вам не годно? – недоверчиво спросил Одоевский.
– Очень даже годно: и для познания пройденных путей, и для нового движения вперед; но коли мы откроем в музыке свои дороги, годные для всех наций, почему бы тогда и у нас не поучиться?
Глинка развернул новые вороха нот. Одоевский, следуя за мыслью Глинки, все больше заинтересовывался.
– Расскажи бы мне Николай Александрович Мельгунов, что я увижу у вас такие пробы, я бы к вам из Москвы пешком пришел.
– Ну, зачем пешком! – отшутился Глинка. – Скоро будем перелетать с места на место по рельсовым путям на транспортных машинах. Не слыхали, был такой проект? Это я вам по должности чиновника путей сообщения докладываю… Вот вы говорили о науках, о единении с ними художества. Да будет так! Но не странно ли, что наша народная музыка не привлекает внимания ни артистов, ни ученых мужей? Тружусь я многие годы, – он обвел глазами раскрытые перед гостем нотные листы, – а чего достиг?
– Не мне о том судить, – с каким-то новым оттенком глубокого уважения отвечал Одоевский, – но если любопытно вам мое мнение, без обиняков скажу: вижу, что не только следуете учености, но по-своему распоряжаетесь в царстве звуков.
Глинка, пожалуй, даже не слыхал последних слов. Его мучила невысказанная мысль.
– Но какой прок в сладостных звуках, – задумчиво проговорил он, – если не отзовется в них наша жизнь. А если и отзовется, то как? Переживаем мы лихое время. Пристало ли музам молчать?
Он снова подошел к роялю.
– Извольте, исполню вам пьесу, выношенную в глубине сердца.
– Что это? – спросил потрясенный гость, когда пьеса кончилась.
– Задумано для хора, – коротко ответил Глинка.
– Как трагично и как гневно! – вырвалось у Одоевского.
– Так ли, Владимир Федорович? Насчет трагического стиля не стану спорить, как будто задался. Но точно ли ощутили вы, что гневается музыка и не обещает прощения палачам?
– Кажется, я начинаю понимать вас, – тихо проговорил Одоевский.
Глинка встал и закрыл крышку рояля…
Так случилось, что, встретившись под вечер, они расстались глубокой ночью.
Вернувшись домой, Одоевский взял не отосланное в Москву письмо к Сергею Соболевскому и, взволнованный новым знакомством, приписал: «Познакомился с твоим однокорытником Глинкою. Чудо малый! Музыкант, каких мало!»
В этот момент перед ним, как живой, встал Сергей Соболевский, и тогда не утерпел страстный музыкант и добавил: «Не в тебя, урод!»
А на Загородном проспекте все еще бодрствовал Михаил Глинка. Он держал в руках ноты той пьесы,
