сть человеческого существования: она открылась ему в великой русской литературе, но также и в истории – в огне и бессмысленной резне первой мировой войны, в кровавой эсхатологии Октябрьской революции. Офицер инженерных войск, он не был на фронте. Однако дважды его арестовывала ЧК и отправляла на Лубянку. В этот период, когда зашатался весь внешний мир, отец Софроний пережил подлинный внутренний переворот: «памятование о смерти». Не просто memento mori аскетической традиции, а головокружительное погружение души в бездны небытия. Переживая свою смерть, он ощутил, как в нем и вместе с ним умирает все, что объемлется его сознанием: человеческий род, мир и даже Бог. Это был незабываемый опыт, из которого о. Софроний вынес два парадоксальных приобретения: глубокое ощущение тщеты существования и открытость «в пустоте» навстречу таинству личности, способному объять тварное и нетварное, навстречу реальности бесконечного Существа. «В пустоте» – потому что в 17 лет однажды утром о. Софронию пришла в голову мысль, что Абсолютное не может быть «личностным», что вечность, заключенная в евангельской любви, – всего лишь сентиментальность и «достойный презрения психологизм».
Тогда, оставив живого Бога своего детства, он обратился к мистицизму нехристианского Востока и занялся медитацией восточного типа, пытаясь освободить свое сознание от всех относительных форм. Смешивая понятия «индивидуум» и «личность», он служил (как он сам выразился позднее) «богу философов, в действительности не существующему».
Одновременно с этим о. Софроний предается своей страсти к живописи, которую изучает в Московском училище изящных искусств. Но большевистская революция помешала его работе. Он принимает решение эмигрировать. После Италии и Германии он в 1922 году приезжает в Париж, где очень скоро ему предоставляется возможность выставить свои работы в прославленных «храмах» современного искусства – в Осеннем Салоне и Салоне Тюильри. Однако живопись, этот поиск скрытого за видимым невидимого, хотя и доставляет о. Софронию «мгновения чистой радости», все же не удовлетворяет его: «Средства, которыми я располагал, были бессильны передать царствующую в природе красоту».
И вот однажды Тот, Кого он покинул, явил ему Себя в поразительном открытии подлинного значения слова Библии: «Я есмь Сущий» (Исх. 3, 14). Каким образом безначальный Бог, Творец и Господь вселенной, может сказать о Себе: «Я есмь»? Поворотный момент в истории человечества, это данное Моисею откровение абсолютного Сущего как личностной ипостаси поистине стало для отца Софрония его путем в Дамаск. «Великое слово “Я!” – пишет он. – Оно означает личность. Действительно живет только личность. Бог – живой, потому что Он ипостасен. Содержание этой жизни – любовь. Бог говорит: “Я”, – и поэтому человек может сказать: “Ты”. В моем “я” и в Его “Ты” заключено все Бытие: и этот мир, и Бог. Вне и за пределами Его нет ничего. Если я пребываю в Нем, тогда я тоже “есмь”, но если я вне Его, я умираю».
«Высший и основной факт Бытия», это ипостасное Начало имеет имя и облик, грозные в своей силе и святости: Иисус Христос. «Без Него я не знаю ни Бога, ни человека», – пишет отец Софроний. Он видит в воплощенном Сыне Отца предвечный Промысл Божий о человеке: спасение как обожение. «Человек – большее, чем микрокосм: он микротеос». В силу того, что Творец, приняв облик раба, во всем уподобился человеку, человек имеет возможность стать во всем подобным Богу. Для отца Софрония святость – явление не этического, но онтологического порядка: «Святой – не тот, кто достиг высшей ступени в области человеческой нравственности, в аскетической жизни или даже в молитве (фарисеи тоже постились и произносили “долгие” молитвы), но тот, кто носит в себе Святого Духа».
Самооткровение Бога, эта бесконечная радость, оказывается для отца Софрония также источником «страдания, которому предстояло стать лейтмотивом всей его жизни в Боге». Ибо, открывая Себя таким, каков Он есть, Бог дает ему увидеть и себя таким, каков он есть, вплоть до самых интимных глубин его существа. Просвещая его душу, Святой Дух заставляет его узреть всю глубину его греха и внутреннего мрака. Греха не как преступления некой этической нормы, но как незнания истинного Бога, как отказа от Отчей любви, «отрыва от онтологического источника нашего бытия». С ужасом обнаружив в себе собственный «внутренний труп», отец Софроний нисходит в «ад покаяния». Для него это дар небес «более великий, чем лицезрение ангелов», который он считает своим третьим рождением, после рождения по плоти и рождения в Духе. Возмущение, стыд, отчаяние, ненависть к себе – все эти до крайности обостренные чувства обрушились на него. Подобно Петру после отречения, он проливает горючие слезы. Однако это метафизическое страдание, худшее, чем самая сильная физическая боль, не уничтожило его. Оно полностью переродило его тварную природу, пробудив в нем «иное зрение, иной слух, энергию новой жизни». Из Огня, пожигающего страсти и очищающего, начинается восхождение к просвещающему Свету. Отец Софроний получил благодать этого прорыва в 1924 году. В день Великой Субботы, сразу после причастия, Бог посетил его и дал узреть нетварный Свет Своего Царства. «Я ощутил его как прикосновение божественной Вечности к моему духу. Сладостный, полный мира и любви, он оставался со мной в течение трех дней. Он рассеял
