Москвы письмо, и обанкротившегося купца, и кражи банков, разразился неистовым смехом.
– Ой, – кричал он, – ой, не могу!.. Постой, дай отдохнуть!.. Отвернись на минутку, чтобы я твоего смешного лица не видал…
И, упав на кресло, он крепко схватился руками за готовый выскочить кругленький живот свой.
– Теперь я понимаю! – проговорил он немного погодя, отирая ладонью катившиеся по щекам слезы. – Так вот по какому случаю молебен-то требуется!.. Теперь понимаю!.. А я-то с ней аллегории разводил!..
И затем, вдруг вскочив с кресла и подбежав к г. Знаменскому, удивленно смотревшему на него и словно ошеломленному всею этою сценою, он ударил его по плечу и проговорил:
– А знаешь ли, приятель, какой я дам совет тебе…
– Какой? – спросил Знаменский,
– Брось-ка ты все свои занятия да ложись-ка поскорее в больницу, а то у тебя что-то глаза нехорошие.
Знаменский оскорбился и, не простясь даже с отцом Иваном, вышел из комнаты. Отец Иван проводил его насмешливым взглядом и принялся опять шагать по комнате. Так проходил он с полчаса, наконец подсел к окну, вынул из кармана скомканное письмо и начал читать его. По мере того как чтение доходило к концу, лицо отца Ивана становилось все мрачнее и мрачнее, а дочитав письмо, он снова скомкал его, сунул в карман и опять принялся шагать по комнате.
Вошел Асклипиодот – робкий, испуганный, пристыженный, и, увидав отца, бросился ему в ноги.
– Батюшка! – проговорил он: – я опять к вам! Выручите, съездите в Москву, затушите дело…
Но отец Иван словно не замечал сына и продолжал ходить по комнате…
Между тем Анфиса Ивановна на возвратном пути из села Рычей в свою усадьбу встретила Ивана Максимыча. Он шел по дороге и подгонял прутиком корову, еле-еле тащившую ноги.
Иван Максимыч был старик лет пятидесяти, с красным носом и прищуренными глазами. Когда-то при откупах служил он целовальником, в настоящее же время занимался портняжеством и торговлею мясом, поставляя таковое окрестным помещикам. Прежде ходил в длиннополых сюртуках, в настоящее же время, вследствие проникнувшей в село Рычи цивилизации, а некоторым образом повинуясь и правилам экономии, носил коротенькие пиджаки, и, в тех же видах, заправлял панталоны в сапоги. Водки, однако, как бы следовало человеку цивилизованному, Иван Максимыч не пил, и почему суждено ему таскать при себе красный нос – остается тайной. Не было ни одного человека в околотке, не было ни одного ребенка, который не знал бы Ивана Максимыча. Он всегда говорил прибаутками, часто употреблял в разговорах: «с волком двадцать, сорок пятнадцать, все кургузые, один без хвоста» и т. п. И потому, как только, бывало, завидят его идущим в фуражке, надетой на затылок, так сейчас же говорили: «Вон с волком двадцать идет!» Иван Максимыч был местною ходячею газетой. Рыская по всем окрестным деревням и разыскивая коров, доживающих последние дни свои, с гуманною целию поскорее покончить их страдания, он
