отсек. Она могла играть в бридж, поддерживать разговор, написать деловое письмо, не отвлекаясь при этом от своих мыслей. Сейчас она была полностью поглощена тем, как под ее пальцами возникала голова Навсикаи[4], и поток злобной болтовни, изливавшийся из этих красивых детских губ, почти не касался ее сознания. Она без труда поддерживала разговор, так как привыкла к тому, что, позируя, люди хотят разговаривать. Не профессиональные натурщики, а те, кто не привык к позированию и вынужденное бездействие восполняют болтливой откровенностью. Вот и сейчас какая-то часть ее существа слушала и отвечала, а другая, истинная Генриетта невольно отмечала: «Вульгарная, гаденькая и злая девчонка… но глаза… прекрасные, дивные… дивные… глаза…» Пока она занята глазами, пусть девушка говорит. Она попросит ее замолчать, когда нужно будет заняться ртом. Просто удивительно, что из такого чудесного, превосходно очерченного рта извергается столько злобы.
«О проклятье! – подумала вдруг сердито Генриетта. – Я испортила надбровные дуги! Что за чертовщина! Я слишком утяжелила кость… она узенькая, а не широкая…»
Генриетта отошла на шаг, насупилась, переводя взгляд со своего творения на оригинал, сидящий на подиуме[5].
Дорис Сэндерс между тем продолжала:
– «Помилуйте, – сказала я, – не понимаю, почему ваш муж не может преподнести мне, если хочет, подарок? И разве это дает вам право оскорблять меня». Это был такой красивый браслет, мисс Сэвернейк, в самом деле очень, очень миленький… Пожалуй, бедняга вряд ли мог позволить себе подарить подобную вещь, но с его стороны это было так мило, и, уж конечно, возвращать подарок я не собиралась!
– Нет, конечно, – пробормотала Генриетта.
– Не то чтоб между нами что-нибудь было… что-нибудь неприличное, я хочу сказать, ничего такого между нами не было.
– Нет, – произнесла Генриетта, – конечно, нет.
Она больше не хмурилась и следующие полчаса работала как одержимая. Она измазала глиной лоб, волосы, по которым нетерпеливо проводила рукой, взгляд стал отсутствующим и напряженным. Вот оно… ей, кажется, удалось… Через несколько часов она сможет избавиться от этой муки… от этого изводившего ее наваждения.
Навсикая… Этот образ преследовал ее. Она просыпалась с мыслью о Навсикае, завтракала, выходила на улицу, бродила в нервном возбуждении по городу, не в состоянии думать о чем-либо другом. Перед ее внутренним взором неизменно стояло прекрасное лицо Навсикаи с невидящим взглядом… смутный его абрис. Генриетта встречалась с натурщицами, присматривалась к лицам греческого типа и чувствовала себя глубоко неудовлетворенной.
Нужно было найти… найти то, что даст толчок… вызовет к жизни ее собственное видение. Она вышагивала по улицам десятки километров, она падала с ног от изнеможения и в то же время была счастлива… А неуемное желание увидеть подгоняло ее.
У нее самой появился отсутствующий, неподвижный взгляд, как у слепой. Она не замечала окружающего, только
Навсикая – в поэме Гомера «Одиссея» прекрасная дочь царя феакийцев Алкиноя, которая нашла на берегу моря потерпевшего кораблекрушение Одиссея и помогла ему вернуться на родину, в Итаку.
Подиум
