воплями протаптывали в сугробах дорожки, предвкушая веселое катание.
В это утро Игорь Семенович поехал не на службу, а к Максиму Яковлевичу. У дома, в котором жил ветеран, Игоря Семеновича должны были ожидать Алексей Никодимович и видеооператор. Они договорились поехать вместе, в одной машине, чтобы по дороге не отстать друг от друга. Когда старик вышел из подъезда, Буденич с удивлением отметил, что тот вовсе не развалина, какой представлял он старика в мыслях. К ним подошел подтянутый седой человек со строгим лицом, одетый в теплую пуховую куртку. Сев в служебную «газель», в которой грелось начальство, Максим Яковлевич поздоровался со всеми за руку и хорошо поставленным голосом поинтересовался у мэра, не замело ли в районе дороги. Он хотел показать уважаемому руководству, в каких местах района шли наиболее ожесточенные бои. Выдержав паузу, еще добавил, что мальчишкой видел, в каком месте двое мужичков-колхозников по приказу немцев вырыли большую братскую могилу и похоронили в ней наших бойцов.
После слов старика в машине установилась тишина. Мэр смотрел на Максима Яковлевича круглыми глазами, осмысливая сказанное, а Буденич и оператор замерли, как будто они услышали гром небесный. Спустя минуту-другую заговорил Алексей Никодимович:
– Максим Яковлевич, дорогой, что же вы молчали все эти годы? Ведь лет-то сколько прошло! Ведь какое это событие, если подтвердится, вы понимаете?
Старик как-то грустно усмехнулся в ответ. Ему было что сказать этим людям, но для этого пришлось бы ему рассказать очень многое из своей жизни. А он всегда считал, что это лишнее, что его личные переживания не касаются никого, кроме него самого. Да и что они могут знать о войне, эти сытые, уверенные в себе и довольно молодые еще люди? Он думал, что ответить мэру, и ответ пришел по-житейски простой и понятный спрашивавшему.
– В войну немец деревню нашу пожег. Ничего не осталось, одни трубы печные торчали из земли, как кресты на погосте. Сначала хоронились мы в лесу, а как немца прогнали, вырыли землянки, в них и жили. Выкапывали в поле мерзлую картошку, еще ходили в лес и ставили силки. Почему, спросите, немцы решили наших похоронить? Потому что сами в нашей деревне жили, а заразы они боялись больше, чем партизан. Один офицерик все ходил, руки спиртом протирал, чтобы, значит, не подцепить чего-нибудь. Я тогда матери-покойнице сказал, в каком месте солдаты лежат. На этом месте мы сосенки посадили, чтобы колхоз могилку к своим огородам не прирезал, а то ведь такие случаи бывали, я знаю. Почему, спросите вы, я руководству ничего не доложил? А до того ли было после войны? Я в город поехал работать, а если бы остался, то с голодухи помер бы, как две моих сестренки. Ну, потом женился, двух девочек жена мне родила. Все шутила: это, мол, бог тебе дал взамен твоих сестер. А может, и так.
Максим Яковлевич замолчал. Он вспомнил, как в далеком послевоенном году он и сестра Лида ходили по ночам на колхозное поле за картошкой. За это, если бы заметили, всей семье дали бы большие сроки, а могли и просто убить. Но выбора у них никакого не было, – в любом случае в гроб. И вот
