кивнул мальчик.
– Английский матрос. Запомни, это очень важно.
Лева Гамильман смотрел на свою измученную страхом и кочевой жизнью мать и не понимал, зачем ему все это внушают.
Гамильтоном его дразнили соседские мальчишки, и Лева считал свое прозвище обидным, а теперь, оказывается, он должен сам так себя называть. И еще – при чем тут английский матрос, который к его происхождению никакого отношения не имеет? Его отец, Моисей Гамильман, был владельцем ломбарда, это Лева знал точно. От мест, где они жили, до ближайшего порта очень далеко – какое море, какие матросы? Но мать настаивала на матросе. Ей было виднее.
Моисей был интеллигентным евреем и жил по своей еврейской совести, никому зла не делал, а что у него деньжата водились, так это благодаря его деловой жилке и практичному уму. В смутные двадцатые годы он сумел сколотить приличное состояние и был весьма уважаемым паном в городе Кракове. Его красавица жена Анета носила модные манто, кожаные сапожки на тонких каблуках, длинные приталенные платья и умопомрачительные шляпки, сшитые у самой лучшей варшавской модистки. Ах, какой же она была элегантной пани! Какими красивыми были ее прически, какими потрясающими наряды, какими дорогими украшения, какой прекрасной была ее жизнь! Рядом с ней шел мальчик, одетый, как королевич, с кудряшками и лучистыми голубыми глазками – не ребенок, а картиночка!
Моисея убили на второй день после взятия немцами Кракова. Солдаты вермахта немедленно приступили к одной из основных своих миссий – уничтожению евреев.
Анета взяла сына и с одним чемоданом двинулась к восточной границе. Шли тысячи человек, тысячи иудеев и поляков, вынужденных покинуть свои дома в надежде обрести пристанище на чужой земле. Страна Советов принимала эмигрантов прохладно, но все же принимала. Беженцев не пугали ни коммунистическая чума, ни железная рука всемогущего НКВД – все лучше, чем господствующий в Европе фашизм.
Анете удалось добраться до Львова. Большой старинный город, с мощенными булыжником мостовыми, раскидистыми платанами, холмистыми извилистыми улицами был тих и печален. Здесь уже побывала война. Она заглянула в город оборванной старухой, коснулась его горем, дохнула на него холодом смерти и разрухи. После передачи части польских территорий Советскому Союзу война отступила на запад, но далеко не ушла – переминаясь с ноги на ногу, она осталась ждать под дверью, и горожане слышали ее шаги. С каждой новой партией прибывающих эмигрантов город наполнялся тревогой. Ежедневно советская пропаганда призывала трудиться и строить коммунизм, по радио людей приободряли новостями о высоких урожаях и удоях, о новых стройках, о героических экспедициях в арктические льды, и ни слова – о войне. Вопреки всем увещеваниям львовичане знали – война будет. Они ее чувствовали звериным чутьем. Ее призрак витал в напряженном воздухе, она читалась в глазах эмигрантов, которые столкнулись с ней у себя на родине.
Люди старались уехать в глубь страны, подальше от границы. Ежедневно с вокзалов уходили
