Каждое утро я рассматривала зеленые бусинки на тонких ножках соцветий, готовясь к той волне аромата, от которой кружится голова и начинаются грезы. В такие минуты я жалела, что на липовой аллее нет скамейки. Но, с другой стороны, если бы она стояла, я бы явно застревала на ней надолго, отринув от себя дела и заботы, махнув рукой на стремительно налетающее начало рабочего дня. А так я проходила, чуть замедлив шаг, лишь на минуту окунаясь во флер мечты и романтизма девятнадцатого века. И пусть тогда уже изобрели самоходные тележки, выхлапывающие из себя чернильные клубы каракатицы, тарахтящие по булыжным мостовым и оглашающие квакающими звуками клаксонов сонные улицы с двухэтажными домами, к стенам которых прилепились пузатые балкончики; но были еще изысканы манеры и проплывали кружевные зонтики, и умопомрачительные шляпки, и берегли слово чести, и ходили к причастию по воскресеньям. И если уж случалось грехопаденье, то и оно было изящно.
А еще, рядом с липовой аллеей стояло серое здание драмтеатра. Здание мне не нравилось: эдакое воплощение нашего грубого и безликого века – стекло, сквозь которое видны все внутренности фойе, вплоть до лестницы (а согласитесь, кого может радовать вид внутренностей?) и мертвый бетон прямоугольных форм. Единственное, что могло бы привлечь меня и детей – фонтан, но его почему-то включали редко; и чаще, чем прозрачная веселая вода, на его мозаичном полу валялись смятые фантики в грязноватых мелких лужицах. Даже афиши над входом в театр, и те были линялые и скучные. А прорезь окошка касс была так узка и углублена, что если все-таки кто-нибудь решал заполучить синевато-серый лоскут бумаги, на котором было проштамповано ряд и место для обладателя, приходилось раболепно скрючиваться поневоле. Репертуар театра был весьма незамысловат, поэтому я сама крайне редко скрючивалась у билетных касс.
Но в первый раз меня охватило неясное смущение именно возле этого здания. После прогулки по любимой аллее, я свернула на дорожку, ведущую к небольшому парку, в котором обычно заканчивала свой променад, с удовольствием вдыхая утреннюю свежесть, перед тем, как перейти на уверенную служебную рысцу по прямой дороге к еще более серому, чем театр, бетонному зданию с официальной табличкой на входе. У фонтана сизый голубь пил из мелкой лужицы, мои шаги замедлились, мысли быстро отдалились от голубя…Я вздрогнула от тихого вкрадчивого голоса: «Сударыня, прекрасная погода, не правда ли?». Обернувшись, я увидела перед собой обычного госслужащего при костюме и галстуке, невысокого, мелкого какого-то: и в кости, и в манерах. С удивлением еще раз взглянула на него: редкие рыжеватые волосы, водянистые голубые глаза, не молод. Нет, все вроде нормально: одет, что называется в платье века нынешнего, часы вон на руке поблескивают. А он продолжал: «Конечно, я понимаю, Вас смущает, что мы не представлены друг другу, однако, я здесь, можно сказать, проездом. Я никого не знаю в этом городе, а если и есть знакомые, то не хотелось бы прибегать к их помощи. Да, и они знакомы с Вами только в некотором, так сказать, роде. Вернее, это Вы их знаете, но с такой необычной стороны, – продолжал витийствовать незнакомец, – что вряд ли бы это помогло рекомендациям. Поэтому, разрешите представиться, Аполлинарий Дмитриевич Корзенков». «Бред какой-то, – пронеслось в голове растеряно, – явный бред!» – но время на раздумья не оставалось, поэтому ответила:
– Анастасия.
– Простите, а как Вас по батюшке?
– Дормидонтовна, – решила съязвить я.
Однако, вопреки моим ожиданиям, столь архаичное отчество не вызвало в новом знакомом ни удивления, ни подозрения во лжи.
– Анастасия Дормидонтовна, – выговорил легко, (так легко, как будто только и делал всю жизнь, что выговаривал это неудобоваримое отчество Корзенков), и слегка поклонился, – позвольте, я провожу Вас.
Кивнув, я направилась по асфальтированной дорожке к парку, но что-то неясное холодком пробежало по спине. Я решила сменить маршрут и свернула на одно из ответвлений, ведущих к напряженной шумной магистрали, чтобы пересечь ее и пойти по людной улице. Мой провожатый замедлил шаг.
– Анастасия Дормидонтовна, а Вы разве сегодня не в парк?
– Извините, Аполлинарий Дмитриевич, – в тон ему произнесла я елейным голоском, – но мне нельзя опаздывать на работу.
– Жаль, очень жаль. Позвольте откланяться, дальше, к сожалению, проводить Вас не смогу.
Странно, он произнес это глухо, скрипнув зубами, и хоть сожаление было искренним, но тон настолько мрачным, что я вскинула глаза. Вскинула глаза, и мурашки побежали по спине во второй раз: стеклянный взгляд, а лицо побледнело и стало неприятно желтым.
– До свидания, – быстро простилась я и кинулась через дорогу.
– Надеюсь, – глухо догнало меня в спину.
После настолько неприятной встречи, меня неделю не манило на любимую аллею. Лишив себя, таким образом, утренних прогулок, стала раздражаться по любому пустяку. Нечего не поделаешь, я – раб своих привычек, и чем старше становлюсь, тем труднее мне
