сильно – и снова загнали в будку на колёсах.
Рук уже не связывали. Зато завязали глаза и строго предупредили насчёт того, чтобы не вздумали снять повязки.
Потом куда-то поехали, куда-то приехали. Куда-то повели.
Вокруг чувствовалось оживление. Судя по гнилостному запаху давно не стиранной одежды, они находились в окружении солдат из ВСУ.
– Пленные, что ли? – обратился кто-то к их конвоирами.
– Больше! Четвёртую власть привезли! Журналистов!
– О! Это хорошо! Ох, и люблю же я пластать этих писак! Нагаечкой! Одно загляденье!
Говорят по-русски, хотя у второго явное украинское произношение. Не мягкое донбасское «гэканье», а такое глубинное, настоящее. Это что же, даже в карательных войсках на Донбассе русский язык у них является нормативным? Слыхал про это, а тут вот факт увидел. Интересный фактик, надо будет использовать где-нибудь в репортаже.
Ага! Если он будет, репортаж тот. Пока что всё идёт плохо, ввинчиваясь в какую-то всё более глубокую спираль.
Ещё чей-то деловитый голос:
– Сепарские журналюги?
– Бери выше – россиянские!
– Ага-а! Дай-как я хоть одного прирежу!
– Но-но, борзой слишком! Ценная добыча, до штаба ведём…
Что характерно, диалоги по-прежнему велись исключительно на русском языке…
Завели в какой-то дом, развели по разным комнатам, снова связали руки. Начали допрашивать уже всерьёз: «Кто такие?… Кто послал?… Зачем?… Какое задание?…»
Били не сильно, но унизительно. Пощёчины отвешивали. Один «следователь» отчего-то щипаться начал, кожу выворачивать. Сильно, подлец, крутил, тут уж было больно по-настоящему!
Никакие ответы во внимание не принимались: каратели твердили только одно и то же: «Никакой ты не журналист! У тебя поддельные документы. Ты – вражеский шпион». Ну, агент «Путина-Суркова» – это уж так, дежурно…
Видя, что Александр стоит на своём (а ещё бы – иное поведение грозило крупными неприятностями, вплоть до смерти, а смерть, как говорится, – достаточно крупная неприятность), главный из допрашивающих начал психовать. Велел найти швабру, долго тряс ею перед носом задержанного, грозился вогнать её в зад по самое горло. Потом придумал идею получше, стал стращать казнью на колу: «Тут у нас фронт, законы тут свои. Мы тут пару сепаров недавно на палю подсадили – ох, как они извивались! Долго умирали…»
Потом и вправду распорядился заготовить кол, с наслаждением продемонстрировал его Александру.
В иной ситуации посмеялся бы, пожав плечами: обычной палкой с заострённым концом угрожают. Но сейчас было не очень смешно. Совсем не смешно было, если признаться. Как-то вот верилось, что «укроп» может реально воткнуть её в человека.
В каком-то фильме Александр видел, как казнили на колу. Действительно, сидит человек анусом на острие, сползает потихоньку вниз, пропарывая себе внутренности, – а под ним пируют, смеются и поднимают бокалы его враги. Да уж, обидно так помирать. Унизительно…
Потом «следователь» куда-то вышел, вернулся злой. Сильно, жестоко ударил пленного носком берца по рёбрам. Александр слетел в табурета и некоторое время корчился в ногах у мучителей, не умея даже набрать воздуха в лёгкие. Блин, как больно-то! Если рёбра сломал, каюк мне – в условиях фашистского концлагеря с этим не выжить. А понятие фашистского концлагеря и поведение этих уродов вполне совпадали.
Они и были – чистые эсэсовцы. Даром что по-русски говорили…
– Получи, гнида кацапская, – зло прохрипел допросчик. – За весь украинский народ получи… И радуйся, пёс, что забирают вас отсюда. Только не сильно радуйся: там вас допросят уже по-настоящему! Молить будете о смерти!
Честно говоря, Александр про себя уже решил, что и сопротивляться не будет ей, смерти-то. Преданный собственным начальством, оказавшийся в ситуации безвыходной, приуготовляемый своими тюремщиками к чему-то явно позорному, он бы сейчас смерть и предпочёл.
Что есть смерть? Так, если по совести? Все мы, люди, говорил кто-то, – лишь мыслящая плесень, покрывающая планету. Покрываем её шевелящейся коркой из миллиардов себя, где каждый является не более чем клеткой и где смерть каждой клетки бесконечно важна для неё – и не существенна для этой самой плесени. Этакий получается интеграл, распадающийся на бесконечное множество бесконечно малых проявлений. И хотя для каждой личности она – бесконечно велика, ибо бесконечно окончательна, но сама личность есть ничто на весах Бытия. Личность бесконечна лишь в себе и для себя.
Следовательно, смерть этого «ничто» на весах Бытия и является ничем. И значит, всё это запутанное уравнение сводится в итоге лишь к одному бесспорному решению: сделай
