вернулся поздно, сначала сказал, что ему необходимо кое- что закончить в лаборатории, потом и вовсе заявил, что должен остаться.
– Должен? И больше ничего не скажешь?
– Нет. Завтра за тобой и Розой заедут мои друзья.
– Ты понимаешь, что у меня с моими документами, с моей фамилией могут возникнуть проблемы?
– Только не говори, что мне надо было давно развестись, жениться на тебе и дать тебе свою фамилию!
– Нет, я это скажу, Пьер! Тебе надо было это сделать. Ты этого не сделал. Мой дед, вернее – моя молодая бабка спешили от меня избавиться. Ты подвернулся вовремя, я ни на чем не настаивала…
Мои слова обидели Пьера. Он поджал губы, совсем как его мать, вечно ходившая с поджатыми губами по дому и проверявшая – не испортила ли я гобелены, не переколотила ли фарфор. Желание испортить и переколотить возникало у меня постоянно. Эта аристократка не могла простить сыну, что он привез из какой-то Варшавы какую-то еврейку, ну переспал, так везти с собой зачем, его мать была уверена, что я забеременела нарочно – я и не отрицала, я так ей и сказала: да, потому что любила и люблю вашего сына! – да и вообще сомневалась, что Пьер – отец, я слышала, как она говорила своему мужу, старому алкоголику, что меня наверняка обрюхатил какой-нибудь раввин, а другие раввины, чтобы избежать позора, нашли Пьера, подсунули меня ему, а старый алкоголик отвечал, что раввины не католические священники, если раввин кого-то и обрюхатит, то его, может быть, и накажут, но не так, как священника, а мать Пьера спрашивала – откуда он это знает? – а тот говорил, что во время Великой войны знал одного раввина и был влюблен в его дочку, а мать моего мужа спрашивала – где это ты нашел раввина во время войны? – а тот уходил от ответа, говорил, что раввины бывают и во время войны, что раввины встречаются и в военное, и в мирное время.
Друзья Пьера заехали за мной и Розой рано утром. В красивой, принадлежавшей матери Пьера квартире осталась Мари. Когда машина тронулась, я обернулась: Пьер стоял у края тротуара, прядь волос упала ему на лоб, он поднял руку, помахал нам вслед.
Мы поехали по Орлеанскому шоссе. Сидевший за рулем Морис гнал как сумасшедший: завод, где он работал, получил предписание об эвакуации, Морису следовало вернуться в Париж к вечеру. Однако жандармы дали нам проехать совсем немного, после чего приказали свернуть на узкую дорогу, и вскоре мы нагнали бесконечную вереницу грязных машин, запряженных лошадьми повозок, людей, тащивших тележки и просто пеших, с чемоданами, узлами и свертками. Все были пропыленными, несмотря на раннее утро – уставшими. Морис сказал, что беженцы уже несколько дней двигались по дорогам, а беспечные жители Парижа пустились в бегство только сейчас. Во мне росло чувство раздражения, мне хотелось выйти из машины, пойти по обочине с Розой на руках, хотелось, выйдя, оставить Розу в машине, идя по обочине – оставить ее там, самой затеряться в толпе. Во мне росла, ширилась злость.
Морис оказался знатоком узких грунтовых дорог, отходящих от шоссе, по которому мы тащились, он свернул на одну из таких, сквозь стадо удивленных
