Гад! Блядь ты распоследняя и свинья! Грязный мерзкий скот!..
Я кричал, плевал сам на себя смачными харчками и ещё больше бесился оттого, что при невольном воспоминании о прошедшей ночи, о теле этой Лены, о её стонах и объятиях, я ощущал-чувствовал в спинном мозгу горячий укол неизбывного сладострастия.
Резко рванув переключатель душа, я заморозил-остудил себя под ледяным водопадом, затем растёрся до красноты, до ссадин махровым полотенцем, оделся, схватил запечатанное письмо и помчался на почту.
– Вадик, – квакнул из-за шкафа утомлённым голосом Аркадий, – возьми чего-нибудь на опохмелку, а! Бабки есть?
– Хватит пить! – рявкнул я уже с порога и саданул изо всех сил дверью.
Уже через неделю мы жили в комнате вчетвером.
Аркашка с Валей – за шкафом; мы с Леной – в моей нише. Я был бездарно, болезненно, донельзя влюблён в Лену. Я без неё жить не мог. Есть такой невероятный, сумасшедший накал страсти, когда не в состоянии без любимого человека прожить и часу, изнываешь в тоске. Расставались мы лишь на время лекций да семинаров, и то не всегда – или сбегали с них, или не ходили в школу вовсе.
Лена меня буквально ошеломила. И – не только в постели. Вдруг выяснилось, что она медалистка. И вообще – умна и образованна не по возрасту и не по полу. Она, к примеру, с необыкновенной лёгкостью и без всяких словарей расщёлкивала в пять минут кроссворд, над которым я ломал мозги час целый. Она отличала Борхеса от Маркеса, в подлиннике понимала Киплинга и Олдингтона, могла прочесть экспромтом лекцию о неореализме в кино или о постимпрессионизме в живописи…
К тому же она принялась кормить-закармливать меня горячими домашними ужинами из полуфабрикатов соседней «Кулинарии», связала мне недели за три чудный свитер с глухим моднячим воротом и начала меня, альфонса новоявленного, снабжать сигаретами, хроническая нехватка которых мучила меня сильнее всякого похмелья.
Одним словом, Лену можно было бы назвать совершенством, если бы не два – только два, но существенных – недостатка: она не писала стихов и крайне, до предела, цинично оказалась эмансипированной. Она зачем-то торопилась жить, гнала своих коней вскачь. А кони-то в колеснице её Судьбы были ещё не кони – жеребята…
Однако ж, месяца два я жил как в чаду: до её эмансипации мне и дела не было, ибо она эту свою эмансипированную раскованность проявляла только со мной. Она влюбилась в меня, как кошка. Точнее и не скажешь. Так что эти два месяца слились для нас в одно беспрерывное страстное объятие. Не жизнь – сплошной горячий оргазм.
Сейчас мне даже дико вспоминать иные эпизоды. Зачем-то, например, я ей показал письмо из Севастополя. Она его, сидя голышом на моей постели и скрестив по-татарски ноги, читала вслух и с хохотом, тряся своими припухшими грудками, комментировала:
– «Здравствуй, смуглый мой ангел!» Во даёт, а! «Ты назвал меня при прощании “девочка моя” – как я счастлива!»
