сли вчера вечером катер казался тесным, и присесть было негде, то теперь, когда Красовский возвращался в Петербург в одиночестве, он заметил, что эта была довольно емкая посудина. Седой старшина первой статьи в потертом бушлате один управлял на катере. Его молодой помощник еще вечером сбежал к восставшим матросам и сейчас, наверно, на Якорной спит пьяный, согреваясь у костра. Но Егорыч, так звали старшину, и один неплохо управлял своим катером. Привычным движением он скинул швартовые концы и перешел к штурвалу. Трижды перекрестившись, на виднеющиеся вдалеке купола церкви, отчалил от пирса.
Отдав приказ на захоронение тел, Паскаль отправился на катер «Ревущий». Если вчера вечером катер казался тесным, и присесть было негде, то теперь, когда Красовский возвращался в Петербург в одиночестве, он заметил, что эта была довольно емкая посудина. Седой старшина первой статьи в потертом бушлате один управлял на катере. Его молодой помощник еще вечером сбежал к восставшим матросам и сейчас, наверно, на Якорной спит пьяный, согреваясь у костра. Но Егорыч, так звали старшину, и один неплохо управлял своим катером. Привычным движением он скинул швартовые концы и перешел к штурвалу. Трижды перекрестившись, на виднеющиеся вдалеке купола церкви, отчалил от пирса.
– Да уж, натворили, вы, делов за эту ночь, – пробасил Егорыч.
Он говорил то ли намеренно громко, то ли по привычке пытался перекричать звук работающего двигателя, но выглядело это угрожающе. И хотя Паскаль насмотрелся за эту ночь достаточно ужасов, общение со старым матросом вызывало какую-то внутреннюю тревогу, и он отсел в дальний угол каюты.
– Ведь я многих этих офицеров, что вы сегодня постреляли, сызмальства знаю. Я же почитай сорок лет без малого на перевозе работаю. Когда еще дамбу не построили, одна была дорога в Кронштадт, мимо меня никто не прошел. Они мальчишками еще почти все в Нахимовском учились. Набьется, бывало, полная коробочка. В черных бушлатиках, в бескозырочках, как скворцы, ей богу, и такой треск от них стоит, что мой «Ревущий» в «Тишайшего» превращался. А как у них, значит, каникулы начинались, это на зимнего Николу и на весеннего, все домой едут и мне подарки дарят, я ведь Николаем крещен.
От воспоминаний старик расчувствовался и тихонько утирал со щеки слезы замызганным рукавом.
– Ну, а как погоны офицеровские получат, так обязательно мне поставят бутылку водки или коньяку. «Это, – говорят, – Николай Егорыч, тебе. Чтоб было чем третий тост: „За тех, кто в море“ поднять, ну и нас в нем добрым словом помянуть». У меня после их выпускных ящиками это добро собиралось. А комендант, каков был! Прежде, чем на берег списаться, бригадой эсминцев1 командовал в Желтом море, японцев как котят гонял. Там наград столько! Если все надеть, китель, точно, пуд весить будет. Так вот он меня на каждый праздник к себе домой приглашал. Подарков мне надарит и деньгами премию от комендатуры выпишет, за справную службу значит. А потом мы с ним по чарке выпьем, да по трубочке выкурим – табачок у него хорош был, кубинский. Он все время меня поддражнивал: «Ты, Егорыч, у нас прямо Харон2: всю жизнь перевозчиком служишь». Как в воду он глядел – я вчера только его в Кронштадт переправлял. Он в Питере в Адмиралтействе подзастрял, в связи с этой заварухой. Ну и решил не через дамбу, а катером возвращаться. Вот и повидались напоследок, отвез я его, получается, на этот остров смерти. Он еще у «стенки3» с Распутиным вашим все ругался, ну а потом, уже ночью, я вас злодеев привез на погибель русского флота.
Егорыч бросил на Паскаля ненавидящий взгляд, и тому опять стало жутко.
Он вспомнил, как адмирал, почти раздетый, в тельняшке, белых подштанниках и босиком вышел из шеренги на несколько шагов и начал говорить стоящим на трибуне членам Реввоенсовета и Матросского комитета: «Посмотрите, что происходит вокруг вас: пьяные, небритые, не по форме одетые. Это, по-вашему, матросы Балтфлота? Гордость России? И кто будет управлять всей этой взбунтовавшейся массой? Ваш мальчик – товарищ Красный, или вы господин Распутин?»
А потом все произошло, как в плохом кино, где актеры не выучили свои роли и играют отсебятину. Комендант сделал еще несколько шагов в их сторону и на фразе: «Вы Иуда и…» плюнул в лицо Распутину. В руке того при свете факелов мелькнул вороненый ствол. Четырьмя выстрелами движение адмирала в сторону Председателя Кронштадтского Матросского комитета было остановлено. Выстрелы моментально заглушили болтовню у костров, и над Якорной площадью повисла тишина. Комендант, с четырьмя пулевыми ранениями, лежал на гранитной брусчатке у памятника Макарову, выкинув левую руку вперед и, как бы, указывая на девиз Степана Осиповича «Помни Войну». Скорее всего, одна из пуль задела либо сонную, либо подмышечную артерию, потому как кровь, пульсируя, вытекала из-под ворота тельняшки, заливая ярко-алым цветом гранит и заполняя щели между брусчаткой кровавыми ручейками.
В эту минуту тишины Паскаль
