мысля ее переделать, мечтая о разных технических трюках; как-то: с материалами фраз я хотел поступить так, как Вагнер с мелодией; мыслил тематику строгою линией ритма; подсобные темы – две женщины, «ангел» и «демон», слиянные в духе героя – в одну, не по правилам логики, а – контрапункта.
Но фабула не поддавалася формуле; фабула виделась мне монолитной; а формула ее дробила в два мира: мир галлюцинаций сознания и материальный; слиянье искусственных этих миров воплощало иллюзии, диссоциируя быт; сама фабула перерождалась теперь в парадокс контрапункта; я был обречен разбить образ в вариации вихрей звучаний и блесков: так строился «Кубок метелей»; он выявил раз навсегда невозможность «симфонии» в слове.
Я в Мюнхене думал, что я разрешу то, пред чем отступил Малларме; Мюнхен – вовсе не творческий город – такой, как и старая, наша Москва, из которой я бегал: работать; из Мюнхена Ибсен уехал работать в Тироль; в Мюнхене ж В. Владимиров ставил себе невыполнимые цели; стиль мюнхенской живописи – безвкусица.
Я писал с упоением, все мечтая увидеться с Метнером: с ним поделиться заданием: —
– вдруг!.. – письмо Щ., я – «бесчестен», свой «Куст»[94] напечатав в «Руне»; а – «Куст» – бред, мной написанный летом, – в эпоху, когда Щ. нарушила слово свое; в этом жалком рассказе заря – не заря, огородница – не огородница; некий «Иванушка», ее любя, бьется нáсмерть с «кустом»-ведуном, полонившим ее (образ сказок); бой подан в усилиях слова вернуться к былинному ладу; и – все!
Ни намеков, ни йоты «памфлета»; сплошная депрессия, как и стихи «Панихида», как бред с «домино»; жалко; бред, о котором забыл, – напечатали.
И не в «бесчестности» каялся я, потому что «бесчестность» – предлог для «бесчестной» нарушить, в который раз, данное слово: писать; я ж, дав слово не видеться год, отрезал от свиданья себя; можно всаживать нож; его всаживать в спину – бесчестно.
Увиденная багряница вспыхнула старыми бредами, перерождаясь опять в домино; но убийство и самоубийство – изжиты, отрезаны, раскритикованы; а «домино» уже бегало в жилах отравленной кровью, которая вспыхнула даже физически, как зараженная ядами «трупа», во мне.
Здесь, в Мюнхене, под впечатленьем предательства Щ. – Аш и плясы художников в черных плащах с мандолинами мне обернулись строками:
Возясь, перетащили в дом
Кровавый гроб два арлекина.
И он, смеясь, уселся в нем…
И пенились, шипели вина…
. . . . . . . .
Над восковым его челом
Склонились арлекина оба —
И полумаску молотком
Приколотили к крышке гроба.
Но дело не в Мюнхене; арлекинада другая вставала в сознании: слухи разыгрывались о разгульном весельи, которым охвачен был вдруг Петербург, столь недавно ушибший; и, может быть, два арлекина, меня вколотившие в гроб, в подсознании жили – Чулковым и Блоком; я в Мюнхене видел себя заключенным, как заживо, – в гробе.
Куда мне бежать? В Петербург? Нет, – отрезано: данным ей словом; в Москву? Нет… Куда
См. «Золотое руно», 1906 г., № 10–11.
